Дружелюбные - Филип Хеншер

Хока вывел меня оттуда, и я укрыла лицо. Сыну будет стыдно, если он узнает, что я плакала на людях. Когда мы спустились со ступенек, я обратила внимание, что некоторые женщины хорошо одеты. Кое-кто даже при сумочке. Это были женщины из хороших семей, как и я. Остановившись – Хока едва не оттащил меня, – я спросила у одной: «Что ты здесь делаешь, сестра?» Она подняла на меня глаза и ответила: «А что мне еще делать, сестра? Они забрали моего мужа и троих сыновей и сказали, что приведут их сюда. Мне некуда больше идти».

И я с ужасом поняла, что меня ждет. Сидеть на ступеньках полицейского участка в Рамне и ждать, когда выпустят Рафика. Но там его нет. Где он – в казармах или в каком-нибудь доме за высокой стеной? На всем обратном пути нам попадались сожженные дома. У портного, к которому ходит отец, дом разрушен и сгорел дотла; книжная лавка, с владельцем которой так сдружился Рафик, тоже разрушена, от нее осталось лишь пепелище, да и от соседних зданий тоже; присмотревшись, я увидела: то же самое сталось и с домом Муртазы чуть поодаль, где родился муж моей самой старой подруги. Стены забрызганы кровью: кажется, что людей ставили к ним и расстреливали в упор. Я видела груду из семи или восьми тел. Завтра я снова пойду и буду требовать, чтобы мне сказали, где мой сын, и возьму еще еды.

7

– Мама, – уже в августе сказала Назия, – вчера Хадр спрашивал у меня, нет ли новостей об экономке профессора Анисула.

Та бросила свое занятие. Она разбирала лоскуты и нитки в комоде, где хранились принадлежности для шитья. Мать любила время от времени наводить там порядок: каждый лез туда, если что-то требовалось, и рылся, не заботясь об аккуратности. Очень скоро там образовывался бардак. Пару раз в год мать с тщанием прибиралась в ящике, а потом звала Назию и девочек показать, в каком виде его следует содержать. Лоскутки шелковой и хлопковой материи, такие нужные всем, лежали рядом с ней на диване, тщательно рассортированные по цвету.

– Я ничего о ней не слышала.

– Он спросил, не решила ли она вернуться в Газипур. Сказал, что в такое время лучше жить с семьей.

Мать сложила руки на коленях, ладонями вверх, и, подняв голову, в отчаянии посмотрела на Назию:

– Но мы не можем отпустить Хадра. Мы ведь не справимся без слуг.

Однако к концу разговора мать и Назия решили: хочет уйти – пусть, никто не будет жаловаться.

Кажется, наступил сентябрь – не один месяц прошел со дня ареста Рафика. Мать в сопровождении Хоки каждый день ходила в полицейский участок в Рамне и к казарменным воротам, требуя известий о сыне. Каждый день. Отец молчал. Он с ней не ходил. И искренне считал, что надежда может свести с ума. Утром он наблюдал, как она уходит, усаживался в кресло и читал книгу или удалялся в кабинет, чтобы поработать над, как он говорил, приостановленным делом. Дверь в кабинет запиралась, и отец оставался наедине со своими мыслями.

Семь раз приходила пакистанская полиция – обыскивать дом. И лишь однажды забрала в участок кого-то из домочадцев. В тот раз внимание полицейских привлекли замысловатые чертежи мостов, сделанные профессором Анисулом, и они прихватили с собой и их, и автора. Арестованный вернулся невредимым через три часа. К омерзению и злости профессора, чертеж остался в участке.

– Кажется, они решили, что я шпион или саботажник. Но как можно шпионить за тем, чего не существует, вредить тому, что нарисовано на бумаге?

В те дни к воротам, случалось, приходили женщины – просить еды. Те, что лишились крова, семьи и средств к существованию. Отец говорил: то, что мы можем для них сделать, должно быть сделано. Они и просили-то немного: воды, в которой варился рис. Отец говорил: если дать им больше, значит, дать больше, чем соседи. Дай больше – и в один прекрасный день толпа сломает ворота и ограбит твой дом. Восемь вдов, ежеутренне приходивших к порогу, получали воду после варки риса, а иногда – ложку дала.

Как-то Назия вернулась с прогулки к озеру. Сезон дождей подходил к концу; она не могла жить без этого: разверзшиеся хляби небесные приводили ее в чувство, направляли мысли в иное русло. Бабушки оставались дома, но старались подвинуть стулья ближе к окну в сад. Когда шел дождь, они то и дело отвлекались от небольших домашних дел: обычно старые женщины то толкли паан [62] в маленьких ступках, то латали и зашивали одежду, то тайком шили что-нибудь в подарок. Из окна слышался шум мощного ливня и доносились запахи земли, травы, деревьев и чистой-чистой льющейся воды. Лица бабушек сияли: говорить совсем не хотелось. Назия понимала их чувства. Гуляя у озера под стареньким черным зонтом свекра, чинно подвернув юбки, чтобы не заляпать подол в грязи, она едва не пела. Когда-то, совсем малышкой, она убегала под дождь и, промокнув до нитки, с визгом бегала по глубоким, по колено, лужам вместе с уличными оборванцами. Даже теперь она бы с удовольствием там поплескалась. Говорят, пакистанцы ненавидят дождь и не умеют воевать в сырости.

Ее впустил Хадр и, разглядев, запыхтел и зафыркал. Как бы она ни береглась, совсем не запачкаться не вышло.

– Но госпожа! – указал он с деланым отчаянием на чистый пол. – Ваша обувь! У вас грязь на юбке!

– Чуть ли не по колено в грязи! – радостно воскликнула Назия. – Как Элизабет Беннет!

Хадр церемонно пропустил ее слова мимо ушей. Назия ушла в свою комнату, переоделась и вытерла лодыжки мокрым полотенцем. Хадр знал, кто такой Гитлер, а вот про Наполеона не слыхал; он знал сыщика Фелуду, но понятия не имел об Элизабет Беннет. Раньше он, как и Хока, был ночным сторожем, а теперь старался не уделять внимания намекам на свою необразованность. Никогда не станет уточнять: просто слабо, будто сочувственно, улыбнется и тут же займется своими делами.

Когда Назия наконец вышла, чистая и аккуратно причесанная, Хадр стоял все там же.

– Господин пришел, – объявил он.

– Кто? – не поняла Назия.

Хадр величественно описал рукой полукруг, точно сделал нижний замах, чтобы запустить крикетный мячик в гостиную. Там спиной к двери сидел Мафуз. Больше никто в семье не принимал такой позы: сцепив руки на затылке, точно задумавшись. На другом краю дивана тихо переговаривались Садия и бабушки. Услышав, как хлопают кожаные сандалии Назии, Мафуз обернулся.

– Я не знала, что вы здесь, – сказала она.

– Ну да, – отозвался Мафуз. – Когда пообещаешь прийти, а что-нибудь возьмет да помешает, бывает обидно. Вот мы и зашли без приглашения.

– Но дома никого нет! – откликнулась Садия.

– Папа, наверное, решил сходить к своему другу господину Хондкару, – пояснила Назия. – И девочек взял, бедняжки нечасто теперь куда-либо выбираются и с радостью согласились. К тому же их угощают сахарным печеньем – маленькие девочки его очень любят. Остальные? На улице тихо, и профессор Анисул пошел к себе домой, посмотреть, как там дела. Вроде бы там безопасно, но он беспокоится, что его кабинет в университете взломают и все попортят. Я спрашиваю моего мужа, как дела на работе, а он только смеется и говорит, что в свое время узнаем.