Мне 40 лет - Мария Арбатова

Первый семинар проходил в огромном комсомольском доме отдыха близ деревни Свистуха, и старшее поколение вело там себя странновато. Людмила Петрушевская, получившая преподавательскую вольницу в ГИТИСе, перенесла оттуда свои малограмотные психодраматические опыты, в ходе которых заставляла присутствующих выходить на сцену и имитировать диалог «о самом главном, посмотрев внутрь себя». Бедные молодые драматурги, не смея отказать известной писательнице в таком странном удовольствии несли околесицу, выпяливались в центр зала, страшно комплексуя и густо краснея.

Госпожа Петрушевская объяснила, что мало понимает в психодраме и никогда не читала отцов психоанализа, но ей всегда интересно, как люди будут выходить из положения в такой ситуации. Чем живо напомнила мне младшую Ларисину дочку, отрывающую мухам крылышки и пускающую их бродить по стеклу.

— Марина, — говорила я. — Так нельзя делать.

— Но мне же интересно, — отвечала юная натуралистка.

Кроме того, Людмила Стефановна публично клялась, что надвигается фашизм, не надо обольщаться реформами и вообще пора накрываться простынёй и ползти на кладбище. При этом была одета из дорогих европейских магазинов и приехала с дочкой, с дочкиной учительницей французского и дочкой учительницы французского.

Все они разместились в лучших номерах, а молодые драматурги, на которых, собственно, и были выданы деньги налогоплательщиков, ютились в номерах по двое.

Известный театровед, бывший главный редактор журнала «Театр» Юрий Сергеевич Рыбаков, снятый за то, что в застой напечатал пьесу Эрдмана, тоже обещал немедленный военный переворот. Не слишком спорил с ним и Михаил Михайлович Рощин, активно переживающий недавний публичный выход Окуджавы из партии: «Я ему говорю, Булат, мы можем выйти и партии, но партия из нас уже никогда не выйдет».

Экзотических фигур было полно и среди молодняка. Молодой врач, с чудовищной пьесой, обязательно находивший среди персонажей чужих обсуждаемых пьес закамуфлированного еврейского мальчика, который вырастет и сделает революцию. Девушка Лина из Сибири, вместо рецензии на прочитанный текст на всех обсуждениях читающая собственные запредельные стихи. После пьесы, в которой звучали слова «оргазм, импотент и половой акт», Лина со слезами на глазах прочитала стихи о нравственном облике советского человека. «Не надо строить из себя на букву „Ц“! — сказал на это Рощин, и обведя глазами присутствующих, меланхолически добавил: — Мы тут все уже давно не „Ц“!» После чего Лина с группой поддержки, состоящей из патриотически-почвенно настроенных девиц, оскорбленно выбежала из зала, хлопнув дверью.

Был и узбек, народный депутат, устраивающий ежедневные банкеты, дабы смягчить обсуждение достоинств собственной пьесы, в которой молодая женщина, родившая без мужа, защитила свою честь убийством новорожденного. Он приехал со свитой, накрывавшей столы. Несмотря на выпитое и съеденное, пьесу разнесли в пух и прах, и обиженный автор сказал: «У нас в Узбекистане очень плохой консервативный театр, и поэтому пьеса, которая кажется русским плохой, для нас очень хорошая. Кроме того, вы тут все пишете левой ногой, а я пишу сердцем». И уехал, обиженный. На чёрной «Волге».

Был и претенциозный американский марксист, естественно, сын богатого, и он глубоко и громко переживал закат социализма в России, напирая на слепоту русских.

Я была со старой пьесой «Сны на берегу Днепра», которую ставил театр-студия под руководством замечательно талантливой Галины Дубовской. Пьесы никто не понял, на дворе стояла мода на произнесение ненормативных слов и изображение сексуальных поз, так что она явно не дотягивала. Ещё и госпожа Петрушевская изрекла на обсуждении то, что потом, хихикая, цитировали театральные критики: «Арбатова, конечно, человек талантливый, но она каждый раз пишет не пьесу, а бульварный роман. У неё всегда в центре женщина, у которой есть всё: и муж, и ребёнок, и карьера, и ещё толпа мужиков, а она всё несчастна. Так не бывает». В её поколении, может быть, так и не было, в моём уже началось.

Кроме организации драматургической компании, мы с Лялей сделали вид, что организовали клуб «Гармония», который по уставу должен был что-то развивать и что-то пропагандировать. Под эту фенечку даже провели несколько мероприятий с иностранными деятельницами культуры. Но Ляля могла совершать телодвижения, только если в конце тоннеля лежала пачка денег. Это была не её вина, а беда, в результате которой она уничтожила своё дарование.

Но клуб был придуман, ему хотелось жить. И мы с Эрнандес, подключив позже Иру Фетисову, педагога по сценической речи, решили заняться психической реабилитацией женщин. Шёл 1990 год, и люди вокруг пачками сходили с ума. Мы с Эрнандес были в относительном порядке. Я ещё получала деньги от театров, муж активно ездил на гастроли, удовлетворяя западную моду на русское духовное пение, а сыновья замечательно учились в замечательном лицее. Несмотря на активную светскую жизнь, мне всё же чего-то не хватало. У меня всегда был комплекс спасательницы.

Эрнандес родила сына, муж как-то обеспечивал семью, но и ей не хватало общественных телодвижений. Мы собрали нуждающихся в психологической помощи приятельниц, а других тогда просто не существовало, и начали клубную жизнь. Тогда я ещё не знала, что всякое феминистское движение начинается с компании подруг, которые решили помочь друг другу.

Раз в неделю в подвале профкома драматургов собирались дамы, пили чай и обсуждали общие проблемы. Выглядело это как кондовый девичник, но на самом деле было самопальной психодрамой. Мы с Леной Эрнандес заранее уточняли, у кого какие проблемы и что будем вытаскивать на коллективное проговаривание. Основными камнями преткновения были, естественно, боязнь собственной социальной успешности, собственного тела и собственной сексуальности. Эрнандес считала эти проблемы отечественными и заставляла всех танцевать фламенко, постепенно создав собственную методику психической реабилитации через пластическую.

Это была трудная дорога, потому что советские женщины моего поколения с колоссальным трудом вылезали из джинсов и свитеров, учились вертеть бёдрами и бить ногами дроби. Топнуть ногой чисто символически считалось формой выражения собственной агрессивности, и было так мощно табуировано воспитанием, что у многих тут же начинала болеть голова. Мужья и родственники считали занятия в клубе чем-то совершенно неприличным: то ли лесбийскими оргиями, то ли обучением для занятий проституцией. Некоторые самолично являлись проконтролировать. В девяносто первом году мысль о том, что у женщины может быть какое-то собственное пространство, кроме кухни и работы, выглядела совершенно кощунственной.

Никаких коммерческих целей мы с Эрнандес, естественно, не преследовали. Цену за её занятия назначили 3 рубля, и гонорара ей едва хватало на то, чтобы, возвращаясь домой, купить гостинец детям, гася чувство вины за свое отсутствие. Я же ощущала себя культуртрегером, и даже сласти к чаю пару лет покупала на свои деньги, пока не назначила старосту.

Мимо нас с Леной плыли судьбы, которые часто удавалось подправить, иногда улучшить, но всегда помочь.