Малое собрание сочинений - Михаил Александрович Шолохов

Ушаков залпом прочитал оставленную записку и боком вышел из уборной.

Через полчаса поезд остановился на станции. Ушаков, морщась, как от сильнейшей зубной боли, выбежал из вагона и, увидев малиновую фуражку агента ТОГПУ, направился к нему.

1927

Ветер

Учитель с хутора Задонского Головин возвращался с районного учительского съезда.

Подводчик обманул его, уехал, не дождавшись конца съезда, и Головин, не найдя попутной подводы, пошел пешком.

С востока прямо в лицо бил ветер. Хрупкая снежная пыль текла над дорогой, чуть слышно шуршала. Закуривая, Головин расстегнул дубленый свой полушубок. Прохлада охолодила вспотевшую спину, дошла до ключиц.

Темнело быстро. Уродливые очертания дубов виднелись по сторонам, за пологом мглы. Час спустя, уже в темноте, прибился он к огням хутора и, усталый, вошел в первый двор. В оконце маленькой хатки желтел огонек. Постучался.

– Входи, – крикнули изнутри.

В сенях у порога лежал снег. Пахло сухим камышом и летней пылью. Пригинаясь, вошел Головин в хату.

На голой кровати под овчинной шубой лежал молодой рыжеусый казак. На столе чадил жирник.

Кроме казака, в хате никого не было.

– Пустите, пожалуйста, переночевать, – попросился Головин.

– А ты кто такой будешь?

– Я учитель с Задонского. Иду из станицы со съезда. Да вот заблудился. Это Турилин хутор?

– Он самый. Ну што ж, ночуй. Места много. Хучь грязновато трошки в хате…

Головин одетый прошел к столу и сел на лавку.

– А где ж семья?

– Семья? У меня, брат, ее нету. Пусто. Один живу.

– Что так?

– Живу, и все. Не нуждаюсь ни в ком.

Лицо хозяина было в тени. Головин кинул в его сторону любопытствующий взгляд. Жирник с треском прибавил огня и чаду, и Головин увидел стриженую лобастую голову, широкие в посадке, как у волка, выпуклые глаза, рыжую поросль усов и длинный, с изогнутыми книзу углами, рот. Казаку на вид было не больше тридцати лет.

– Я ишо молодой. Изъян мой тело поганит, старости напущает… Я ведь трошки бракованный.

Хозяин стянул с себя полу шубы, и Головин увидел туловище без ног. Куценькие вершковые култышки шевелились, резво двигались.

Головин смотрел на них со смесью жалости и отвращения.

– Как же это? – спросил он.

– А вот так же. Чик – и готово.

– На войне?

– В последнем отступлении отморозил.

– Как же это так?

– Я расскажу. Моя, браток, жизня дюже завлекательная. Я все по порядку расшифрую. Я люблю гутарить. Один живешь, как бирюк, всякому живому рад. Видишь, как оно все получилось… Я в те года у кадетов служил, во втором корпусе генерала Коновалова. Пошли к Черному морю в отступ. Наш полк и направили через Зимовники, это в калмыках, в Сальском округе. Кабы знающие были офицеры, они б должны понять, што весть конницу там не полагается, затем што кормов нету и помещеньев. Дело зимой. Дует «киргиз» вот такой же лютой. Придем полком в какую экономию, а там уж по уши народу, плюнуть некуда. Кони потные, сами мокрые, а ночевать на дворе. А конь дрожит, надо его укрывать. Передрогнет – иди пешком. С себя, бывало, шинель сымешь, а ево оденешь. В коннице так: сам голодный, а коня – в землю заройся, да накорми.

Двенадцатого января, помню крепко это число, выступили мы из Зимовника Благова. День шли. Ветер резучий. Мороз. К ночи оттеплело. Запушила метель мокрая, навроде дождя. Добрались до какого-то поселка. Нашему взводу отвели квартирьеры один двор, а пока полк приехал, там уж битком. Наш двор заняла батарея. Не пущают. Мы лезем, а они нас в палаши. Настойчивые казаки попались, не нашево округа, Хоперского. С тем и ночевали на дворе. Ни соломы, ни сена. Голо на дворе. Уснул я трошки в сараишке, так, чуть-чуть задремал… Сквозь сон чую – ломота по всему телу. Проснулся – ноги одубели. Хотел встать – не встану. Во! Звон по ногам идет, и поделались они будто из стекла, обмертвели. Перенесли меня в сенцы мои же хуторные, да, браток… Я прошу: «Не дайте, Христа ради, пропасть! Пособите». Разрезали на сапогах голянища. Глянул я, а они, ноги-то, до колен почернели. Тронешь их – звенят, ажник ужасно… Посля везли на подводе. В хуторе Тюмавском лазарет. Сдали меня туда. Доктор оглядел. «Как звать?» – говорит. Отвечаю, мол, Хритон Турилин, казак второва своднова казачьего полка.

«Ну, – говорит, – Хритон, видно, не топтать тебе травы. Ноги отрежу». Я заплакал слезьми. Ты как думаешь, двадцать два года было тогда, жалко вить ног лишаться? Душа эти слова не примает… Ну, и отняли. Понесли, дали нюхнуть порошку и отчекрыжили. Я, как очунелся, спрашиваю санитара: «Иде мои ноги дел, в гроб твою душу?» А он скалится: «Хозяйские свиньи сожрали. Выкинул им из таза, схрустали с костьми. С них и спрашивай». И забожился.

Двое суток постояли, зачал Буденный давить. Сбирается лазарет уезжать. Зачали на подводы грузиться, меня оставляют, местов нету. Я прошу коменданта есаула Черникова, прошу: «Не покиньте, ваше благородие! Я вить за Всевеликое войско Донское живота не щадил. Два года в полку отломал». – «Живот, – говорит, – тут ни при чем. Тут об всей шкуре речь идет. Подумай сам, – говорит, – куда ты поедешь без ног? Нам, дай бог, легкораненых забрать, а вас куда уж там». Я к нему по-всякому: денег давал. «Деньги, – говорит, – пожалуй, возьму, нам лежит дальняя путина, а ты оставайся с богом. Нам, мол, целые люди нужны, а ты половинка, десятская дробь». Што ему скажешь? Уехали, греби их мать! Ну, да оно и к лучшему. Красные пришли, фронт на Кубань похилился, и зачали нас сортировать. Мне один латыш, комиссар ихний, говорит: «Езжай, товарищ, домой. Мы тебе бумажку приспособим, штоб подводы обывательные тебе давали». Лежал я у хохла, у какова лазарет стоял. И вот с тифозными красными припадает мне ехать. Написали мне документ, печать приварили. Я и говорю хозяину: «Дай мне, добрый человек, хучь кусок сала. Твои свиньи ноги мои стрескали, ты по совести должон мне за это дать». Дал ведь, истинный бог! Шматок сала отрезал и сухарей конскую торбу насыпал.

Заявляюсь домой. А дома одна сестра Пелагия. Матерю забрали красные в подводы, померла в станице Краснокутской. Отец-то ишо до германской войны помер…

И пошла у нас круженая жизня. Полька, сеструха моя, – молодая, семнадцатая весна ей шла. Я же никудышный… И было мне дюже обидно жить. Не в тех смыслах, што жрать нечево, хлеба у