Собачья работа - Галина Львовна Романова

Хватаясь для опоры за все, что подворачивалось на пути (а в заставленном вещами и заваленном всякой всячиной доме знахарки подвернуться могло многое), он кое-как добрался до стола и скорее свалился, чем сел на лавку. Со второй попытки подцепил лежавшую тут же ложку.

— Эва, как тебя скрутило, — покачала головой бабка Одора. — Ничего. Поешь. Я в щи приправку одну покрошила — она рассудок прочищает.

Мужчина на лавке глянул на знахарку снизу вверх светлыми глазами. Не такие глаза должны быть у оборотня. Он молчал, но это молчание было до того красноречивым, что бабка, как ребенка, погладила его по голове.

— Ешь, не бойся! Худого не сделаю. И помалкивай пока, — отвернувшись, чтобы не смущать гостя, она занялась своими делами. — Так оно легче.

Он заставил себя есть. Желудок требовал пищи, но что-то внутри противилось этому. Бывает же и другая еда! Она теплая, живая, исходит запахами и соками. Добыть ее трудно, но как сладко обладание! От этого еда еще вкуснее. А то, что стоит перед ним, пахнет вкусно, но нет в пище ничего притягательного. А вот если… Нет, не человечину, но хотя бы ту козу, от которой ему нынче предложили только молоко… Мм, как это здорово — догнать, соревнуясь с жертвой в силе и скорости, взвиться в последнем прыжке, успеть ощутить запах страха животного, вонзить клыки в теплую плоть, почувствовать неповторимый вкус крови…

— Эй! — несильный щелчок по лбу вырвал из мечтаний. — Слюни подбери и ешь! Черпай! Давай! Сам! Сам! Знаю, что противно. А ты через не могу!

Нет, все-таки лучше человечину, несмотря на то, что она старая! Женщину мало убить за то, что заставляет это есть!.. Хм, а эта жуткая вялая трава, похожая на водоросли видом и цветом, не так уж и противна на вкус! Пожалуй, его не вырвет от пары ложек. Ого! Там, в тарелке, есть нечто, что можно жевать! Не то, что мясо, но тоже неплохо. Четыре половинки от двух куриных яиц плавали в крапивных щах, он зачерпнул ложкой одну из них и отправил в рот.

— Хлеб бери, — последовал приказ, и он послушно взял кусок отрубного каравая. Долго придирчиво нюхал, примеряясь, с какого бока начать есть и залезет ли он в пасть целиком. Потом решился, откусил немного. Хм… тоже ничего. Вкусно!

— Молодец. — Бабка Одора стояла рядом, она погладила его по спутанным волосам, как мальчика. — Понял, зачем я тебя есть заставляла?

Он молча (пасть была забита едой) помотал головой.

— Затем, дурень, чтобы ты человеком остался! Или тебе так уж по нраву жизнь дикого зверя?

Человек прислушался к себе, пытаясь дать ответ на этот вопрос, и не смог. Он не помнил ничего из тех нескольких часов, которые провел в зверином обличье. Остались лишь ощущения, что мир полон звуков и запахов, что он бежал, чувствуя свободу, что был силен, ловок и окружен… кем? Друзьями? Сородичами? Верными слугами? Как он провел несколько часов, что делал — знания об этом выпали из памяти. Между воспоминаниями о том, что было накануне вечером, и тем, что происходило сейчас, словно кто-то вырвал кусок жизни. Мелькнула мысль: неужели он и остался бы таким?

— Остался бы, — ведунья угадала его мысли. — Помяни мое слово — навидалась я оборотней. Тебе от своего проклятия не избавиться. Верно говорят: «Черного кобеля не отмоешь добела». И совета моего ты не запомнишь, но все-таки я скажу: обернешься опять, так не вздумай в том обличье ничего есть, а особенно — пить кровь. Навсегда зверем останешься. Только в полнолуние будет разум в тебе просыпаться, на боль и муку. Понял?

Он кивнул. Хлеб и крапивные щи вдруг показались такими вкусными, что жалко было тратить время на разговоры — скорее бы съесть то и другое.

Снаружи коротко взвыл волкопес. «Знаю-знаю, вы меня не бросите. И я вас не оставлю».

Вой повторился — короткий, злой. Зверь словно спрашивал у сородича, который зачем-то забился в человечью нору: «Ты что, оглох, что ли?» Вот странно. Он еще соображал, что волкопес что-то пытался ему сказать, но уже не понимал что.

А вот бабка Одора забеспокоилась.

— Едет кто-то, — пробормотала она, высунувшись наружу.

Человек застыл. Проглоченная пища вдруг превратилась в животе в холодный камень. Инстинкты зверя — бежать, спасаться, пока не поздно! — проснулись и завопили в полный голос, но хлеб в желудке удерживал от превращения. Он выпрямился, отложил ложку. Собственная нагота не стесняла. Он знал, что как мужчина должен хотя бы прикрыть чресла, но как зверь не находил это важным. Чуткое звериное ухо и нос давно подсказали бы ему, насколько велика и как далеко находится опасность, и сейчас, вспомнив об этом, он невольно оскалил зубы. Они трансформировались лишь частично — изменили форму, но не размер.

Волкопсы волновались. Преданность новому вожаку пока еще удерживала их на месте, но инстинкты звали прочь.

— Уходи.

Он вздрогнул, когда ведунья дотронулась до его плеча, подталкивая к выходу.

Человек послушно сделал шаг.

Волкопсы за порогом встретили его целой какофонией звуков, из которых он понимал ровно четверть того, что ему хотели сказать. Напрягши горло, попытался ответить жалкой пародией на волчий вой. Его поняли — наверное, потому, что очень хотели понять.

Окруженный четвероногими, двуногий зверь сделал несколько шагов в глубь рощи, но оглянулся, почувствовав взгляд. Бабка Одора стояла на пороге.

— Я больше не знаю, чем тебе помочь, — произнесла она.

Через пару минут внизу, на склоне холма, показались всадники.

Со странным чувством подъезжала я к рощице, где жила знахарка и ведунья бабка Одора. В прошлый раз мы были здесь ночью, сейчас стоял день, и все выглядело по-другому. Обычный приземистый старый дом. Справа и слева — две клети, которые в прошлый раз не заметила во мраке. Позади — огородик за плетнем. Весьма условную границу владений ведуньи намечал ряд вкопанных в землю жердей — на каждой болтался либо старый треснувший горшок, либо старый череп. Встречались тут бараньи, телячьи, коровьи, конские, даже свиные черепа. Впереди частокол был реже, со стороны рощи — плотнее. Немудрено, что ночью его не заметили или приняли за молодые деревца!

Среди тех, кто пустился в путь, только я и несколько гайдуков были здесь в ту ночь, когда пропала Агнешка. И мужчины уверенно уступили женщине лидерство — мол, бабы промеж собой быстрее договорятся. Но я уже остановила возле кольев коня:

— Дальше не поеду.

«Подорлик» смерил трусиху насмешливым взглядом, спешился и спокойно переступил невидимую границу. Тодор Хаш последовал его примеру, но для начала протянул руки, предлагая помочь спешиться мне. Нет уж, рыцарь! Мы, конечно, помирились и даже подружились, а все-таки ты — не тот, кому бы я доверилась. По-своему истолковав мой отказ, Тодор присоединился к брату Домагощу, который тем временем, нагнувшись, обходил поляну, что-то высматривая, выискивая и чуть ли не вынюхивая.

— Чего вы тут забыли?

Голос бабки Одоры звучал глухо. Она вышла из домика, сложив руки поверх старого засаленного, давно не стиранного передника.