Прощаю - отпускаю - Анастасия Туманова

У Никиты сильно болела голова от жары и усталости, а целый день, проведённый у Агариных, только вконец испортил настроение. Никакой радости от сделанного он не чувствовал. На душе по-прежнему было тяжело.

«Прежде ты ей не лгал… А сейчас зачем понадобилось? Что это вдруг пришло в голову? «Я люблю тебя»… Можно ли шутить такими словами? И правильно Настя тебя осадила! Когда человек говорит такие вещи и врёт – противно вдвойне, а она ведь вовсе не глупа… Но ведь… Что ещё-то можно было сказать?! Нужно же говорить беременным женщинам приятные вещи… Деда вот ей этого купил, Настя довольна… чего ж ещё?»

Мысли были торопливые, мелкие, трусоватые и бессмысленные. В конце концов Закатов выругался по-солдатски, захлопнул ставень и под нарастающий стук капель по крыше отправился спать.

– Дедушка, родненький, счастье-то какое… – бормотала Василиса, суетливо смахивая слёзы. – Посмотри, у меня тут, в сараюшке, и чисто, и сухо, и не сквозит ниоткуда… Как в раю будем жить! А захолодает – в людскую переберёмся… Там печь большая, тёплая, с полатями… Господи, глазам своим не верю, что ты здесь, со мною! И навсегда теперь! Благослови Бог барыню! Святая она, воистину святая, ей за это воздастся…

Евсеич ничего не говорил. Он смирно сидел на застеленном половиками топчане, смотрел на плачущую внучку, улыбался беззубым ртом. По крыше сарая шуршал дождь. Внутри сильно пахло сушёным донником, пучками развешанным по стенам. В углу монотонно жужжала залетевшая со двора пчела. Василиса рывком распахнула дверь, выпустила пчелу – и застыла на пороге, глядя на мечущийся под грозой сад. Несколько капель ударило в её лицо, на котором застыла растерянная, недоверчивая улыбка.

– Как же мы заживём-то теперь хорошо, дедушка… – шептала она. – Я за тобой ходить буду, обихаживать… Вместе садом займёмся! Барыня дозволяет, сущий ангел Настасья Дмитриевна… Без тебя-то, родной, у меня всё не так выходит… Вот и георгины, боюсь, неправильно присадила – ну как скукожатся?

– А золы-то под клубни всыпала? – неожиданно звонким голоском спросил Евсеич.

Василиса резко обернулась – и кинулась к деду, упала на колени, обняла его с силой, порывисто.

– Всыпала, родной… Всё по твоей науке делала… Царица небесная, и за что мне счастье-то такое?! Ведь и помыслить не смела, и во снах смотреть боялась… Дедушка! Родненький! Вместе мы теперь!

Евсеич улыбался, гладил потрескавшейся ладонью встрёпанные внучкины косы. Раскаты грома сотрясали сад. Сильнее пахло мёдом от сохнущего донника, копошились в углу, в решете, котята. В неприкрытую дверь вошла мокрая Дунька с горшком и ковригой хлеба под мышкой.

– Годи выть-то, Васёна, аж в девичьей тебя слыхать! – ворчливо сказала она, бухая горшок на стол. – Корми-ка вот деда с дороги! Одними слезьми сыт не будешь! На здоровье, Охрим Евсеич! Тут тебе шти, тут тебе хлебушек, а луку Васёнка сама в огороде надёргает, а то…

– Дунюшка! – Василиса, вскочив, с размаху кинулась ей на шею.

– Одурела, заполошная?! – завопила Дунька. – Я мокрая наскрозь! Вовсе свихнулась от радости девка… Бежи, бежи в огород-то, покуда хлеще не припустило! Эка возрадовалась… Ну, пошли вам Господь, благодарите барыню!

* * *

День шёл за днём, и сибирская весна всё больше входила в силу. Пологие предгорья вокруг завода покрылись оранжево-красными и жёлтыми полосами цветущих саранок. В оврагах цвела черемша. Дни стали долгими, жаркими, близилось лето – а Берёза и не заговаривал о побеге. «Передумал, что ли, дьявол?» – мучился Ефим, стараясь поймать взгляд атамана. Но тот, казалось, нарочно не обращал на парня никакого внимания. Прекратились даже их разговоры на острожном крыльце. Однако, внимательно наблюдая за Берёзой, Ефим заметил, что тот перестал есть хлеб за обедом и всякий раз прячет краюху в карман армяка.

– Сухари сушишь? – рискнул спросить он.

– Сгодятся, – Берёза полоснул холодным взглядом. – Скоро на глину нас погонят… Там и готов будь.

Винокуренный сезон на заводе кончился. Как обычно, больше половины из «винниц» – огромных печей – требовали ремонта, а некоторые и полной переделки. Имевшегося в наличии кирпича никогда не хватало даже для половины ремонтных работ, и на заводе привыкли делать кирпич сами. Белую огнеупорную глину добывали в пятнадцати верстах от завода, в карьере. Формовка кирпича производилась уже на заводе. В карьеры традиционно отправлялись каторжане поздоровее и посильнее, и поэтому не было сомнения, что и атаман Берёза, и братья Силины окажутся в «кирпичной партии». Однако накануне отправки выяснилось, что Антипа Силина начальник оставляет на заводе. Новый мастер, прибывший вместо Рибенштуббе, попросил отдать ему старшего Силина в помощники: «Уж очень хорошо этот парень смыслит в деле».

Услышав о том, что брат остаётся, Ефим даже почувствовал облегчение. Он представить себе не мог, что скажет Антипу, когда придёт время бежать и тот спросит: «Куда подхватился?» Ефим до последнего колебался: не позвать ли его с собой. Но он понимал: ватажничать на Волгу брат не пойдёт, хоть его за ноги подвесь. И молчал.

Неожиданно перед самой отправкой партии Антип подошёл к нему сам.

– Стало быть, на всё лето? – спокойно, словно не было этого трёхмесячного каменного молчания между ними, спросил он.

Ефим растерялся:

– Стало быть, так.

– Хм… До Устиньи проститься не дойдёшь?

– К чему? – с вызовом спросил Ефим. – Помешаю, поди… Занятая она у меня баба.

– Она-то занятая… А ты дурак.

– Ништо. Ты зато умный за двоих. – Ефим снова начал злиться. – Ты зачем рот открыл? Учить меня опять взялся? Так не стоило и труд принимать! Молчи дальше, оно мне спокойнее!

– Лучше бы тебе Берёза молчал, – невозмутимо заметил на это брат. – Ты его там, на карьере-то, поменьше слушай. А то, я смотрю, прямо в рот ему глядишь.

Ефим даже не сразу нашёлся что ответить. Ему и в голову не приходило, что брат знает о его осторожных разговорах с атаманом.

– Тебя спросить позабыл, тетеря! – тем не менее огрызнулся он.

Антип молча взглянул в лицо брата спокойными серыми глазами. Коротко сказал: «Ну, добро…» – и отошёл. Ефиму смертельно хотелось окликнуть его, но он сдержался. Больше они не разговаривали. А наутро партия каторжан под солдатским конвоем вышла с завода в тайгу.

Шли целый день и только к вечеру добрались до изломанного края глиняного обрыва, поросшего молодым сосняком. Большая, почернелая от дождей и времени изба была цела. Но внутри оказалось сыро и промозгло, поэтому первым делом набрали смольняка и затопили. Старая печь сразу отчаянно зачадила, наполнив всю избу вонючим дымом. «В трубе кирпичи обвалились…» – приуныли мужики. Но Ефим забрался на крышу и под общий смех вытащил из трубы прошлогоднее сорочье гнездо. Дым сразу же потянулся куда надо, избу проветрили, нарезали молодого лапника для постелей. Со смехом и шутками принялись варить кашу на костерке у крыльца. Вечер был сыроватый, но тёплый. Тайга, начинавшаяся в двух шагах от порога, уже стояла сплошь зелёная, в ней вовсю перекликались птицы. Когда стемнело, со стороны недалёкого болота послышался страшный утробный рёв.