Коридоры власти - Чарльз Сноу

Даже Каро потеряла самообладание — правда, только на секунду. Ее голос, резкий, решительный, еще резче и решительнее показался в полной тишине.

— А вы, Монти, вы будете выступать?

— Меня премьер-министр не просил, — отвечал Кейв.

Это означало: Кейв не может выступить, даже если бы и захотел. Интонация была спокойная, умиротворяющая, и, однако, что-то резануло слух.

Каро не удержалась от следующего вопроса:

— А больше вы для Роджера ничего сделать не в силах?

— Не представляю, что бы это могла быть за услуга. Разве только вы подскажете?

— Как же нам тогда быть? — выкрикнула Каро.

Я понял: этот вопрос уже ставился. Когда? Нынче утром в кабинете? Не трудно представить: Лентон нижет клише на клише, журчит вербальная водица в обводных каналах, а вопрос — вопрос в старом русле остался, если, конечно, вообще был, если от него политический курс зависел или там карьера. Не трудно представить молчащего Кейва. Он отлично знает: Роджеру необходимо не просто его согласие — ему необходима поддержка. Вот он, надежда авангарда тори, лучший оратор, пожалуй, будущий лидер. Такого, как он, ждали. И дождались.

— Как же нам быть, Монти? — повторила Каро.

— Боюсь, все зависит от Роджера. Придется ему рассчитывать только на себя, — мягко, с продуманными интонациями ответил Кейв.

Все стало ясно. Несколько лет я терялся в догадках относительно истинного отношения Кейва к Роджеру. Кейв не одобрял детали отдельных проектов Роджера, однако оставался на его стороне. Он-то знал, зачем эта мелочность, зачем поводы для разногласий. Политики склонны себя переоценивать; не таков Кейв. Он не простил Роджеру «приспособленчества» в Суэцком вопросе. Но главное: Роджер — соперник. Через десять лет с ним придется бороться за первое место. А если теперь применить выжидательную тактику, претендент на это место будет всего один.

Впрочем, возможно, дело не только в карьере. Пусть Кейву удается скрывать данный факт от окружающих — перед самим собой он честен. Его давно терзала зависть к Роджеру; сейчас он позволил этой зависти — толстого рогоносца к счастливому мужу и отцу — прорваться. Кейву мешают шоры, обычно носимые людьми робкими, обделенными плотской любовью; в симпатичном, располагающем Роджере сконцентрировались все черты соперников Кейва — бывших, настоящих, будущих и потенциальных. По контрасту с Роджером Кейв чувствует себя жалким — и потому решил быть безжалостным. Его «Боюсь, все зависит от Роджера» отдавало вкрадчивостью Потрошителя.

Каро сочла дальнейшую настойчивость бесполезной. Да и гости как-то вдруг решили расходиться, хотя едва пробило половину двенадцатого. Роджер, даже стоя в дверях, сохранял лицо. Вероятно, заподозрил — теперь он считал себя вправе подозревать любые пакости, — что именно Кейв спровоцировал атаку. Однако упреки, гнев или презрение отныне стали для Роджера непозволительной роскошью. Кейв ничем не выдаст неприязни. Будет вести себя как дружелюбный коллега. В очередной раз Роджер поздравил его с триумфом. При этом Коллингвуд похлопал Роджера по плечу.

Гости садились в такси. Мы с Маргарет тоже поднялись с дивана, пора было домой. Теперь, когда остались только свои, Роджер взглянул на жену и с неприкрытой горечью заметил:

— Хуже и быть не могло, как ты думаешь?

— Пожалуй, — не рисуясь, тоже с горечью ответила Каро.

Секундой позже на лестнице послышались торопливые нетвердые шаги. В гостиную буквально ворвался Сэммикинс. На нем был смокинг (никто из сегодняшних гостей, кстати, смокинга не надел), в петлице торчала гвоздика. Сэммикинс явно выпил, и выпил много — глаза глядели зло и весело.

— Ты опоздал, — констатировала Каро.

— Не бойся, я ненадолго, — гаркнул Сэммикинс. — Дай выпить.

— По-моему, тебе достаточно.

— Откуда ты знаешь, сколько и чего мне достаточно? — Сэммикинс говорил как человек, удовлетворивший не только свою жажду, но и свою похоть. Засмеялся, будто наивности Каро, и заявил: — А подать сюда моего зятя!

— Вот он я. — Роджер, было обмякший на диване, выпрямился.

— Тьфу, а я и не заметил! — И Сэммикинс снова потребовал выпить. На сей раз Каро налила ему виски и велела сесть.

— Вот уж нет, садиться не буду! — Сэммикинс залпом осушил бокал, сверху вниз уставился на Роджера и по минутном размышлении почти взвизгнул: — Даже не рассчитывай!

— Ты о чем?

— На будущей неделе я выступлю против тебя. Ты мне отвратителен.

На секунду мне показалось, да и Маргарет тоже, что Сэммикинс обвиняет Роджера в супружеской измене. Но нет, он не мог об этом знать. А если бы каким-то чудом и узнал, не сильно бы огорчился — ибо не привык огорчаться, а привык к почти материнской заботе старшей сестры.

Каро резко встала, схватила его за локоть и с жаром воскликнула:

— Нет, только не сейчас! Нельзя сейчас от Роджера отступаться!

Сэммикинс стряхнул ее руку и закричал:

— И воздерживаться не стану! Пускай слабаки воздерживаются! А я против голос подам!

Роджер не взглянул на него, только пальцами, по обыкновению, прищелкнул.

Выдержал паузу и ровным, усталым, почти раздумчивым тоном произнес:

— Не самое подходящее время для предательства.

У Сэммикинса лицо вытянулось. Он понизил голос:

— Ну извини.

В следующую секунду Сэммикинс уже снова сверкал глазами:

— Предательство? Выбирай выражения!

— По-моему, это именно так называется, — спокойно сказал Роджер.

— На себя бы лучше посмотрел. Ты-то, ты-то сам кого предаешь?

— Готов выслушать твою версию.

— Верю, ты не умышленно. Но подумай: куда ты страну ведешь, будь она неладна? Конечно, у тебя свои соображения; у всех свои соображения. Большие мальчики нас в игру не принимают и принимать не собираются. Ничего не поделаешь. Только надо, чтоб и мы могли хоть кого-нибудь взорвать. В крайнем случае — самих себя. Не то нас шантажом будут изводить по каждому поводу. Мы остатки достоинства потеряем.

Роджер медленно поднял голову, однако молчал.

Сэммикинс продолжал разоряться:

— Ты не прав, вот что я тебе скажу! Не прав. Простых вещей не понимаешь. Война — это всегда просто. А ты перемудрил. У тебя должна быть одна забота — чтоб твоя страна прилично смотрелась на мировой арене. Жаль, не нашлось вовремя человека вроде меня, который мудрить не стал бы. Я бы тебя одернул, сказал бы: разуй глаза, ты что делаешь? Ты перемудрил, а надо было следить, чтобы об Англию ноги вытирать не начали.

— А ты, значит, один на всю Англию патриот? — хрипло, с расстановкой произнес Роджер. Этот день дался ему нелегко, Сэммикинс стал последней каплей. Не из-за отступничества как такового — оно практически не меняло общей картины. Сэммикинс — сумасброд, в парламенте считается человеком безответственным, плейбоем от политики. Его голос против собственного зятя потянул бы максимум на абзац в «Светской хронике». Роджера добило не решение союзника переметнуться, а предательство родного человека, который до сих пор активно пользовался его почти отеческой привязанностью. Да, предательство родного человека — и объяснение этого предательства, пьяное, неуклюжее. Роджер с самого начала терзался сожалениями, даже чувством вины — как всякий, кто принужден делать выбор и не может аргументировать этот выбор одной только своей уверенностью, что так — лучше. Роджер, не смирившийся с определением «былое» по отношению к величию своей страны, мечтал о временах, когда понятия «мощь» и «безопасность» больше не будут взаимоисключающими, чем автоматически исключится вероятность неправильного выбора. Да, именно этими старомодными понятиями — мощь и безопасность — Роджер всегда оперировал. И жалел, что опоздал родиться, что прошли времена, когда здравый смысл не толкал на решения, претящие патриоту.