Р.А.Б. - Сергей Минаев

Где-то неподалеку начинает завывать автомобильная сигнализация. С перерывами она воет час или два, и ты понимаешь, что «Блок-фильтр» расположен близко к жилым кварталам. Ты проваливаешься в короткий сон, а потом тебя снова вызывают.

Все это время краем оловянной миски, в которой приносят еду, ты делаешь маленькие черточки на стене камеры. Ты считаешь дни. Сначала их было семь, потом четырнадцать, потом двадцать один, потом тридцать четыре. На тридцать пятый день охранник замечает твою «робинзонаду», и ты получаешь сутки карцера. Бетонный мешок, в котором нельзя ни лежать, ни даже сидеть на полу. Можно лишь стоять, прислонившись к стене. На допрос тебя из карцера не вызывают, видимо, чтобы не дать тебе времени для отдыха на жестком стуле в кабинете следователя. А спустя сутки возвращают в камеру. Твой календарь стерт, но в карцере ты изобрел новый способ вести счет времени. Пять раз в сутки ты называешь порядковый номер дня, чтобы не сбиться. Тридцать семь дней несвободы, тридцать семь дней надежды, тридцать семь дней отчаяния, тридцать семь дней без нее….

В камере появляются еще двое. То ли таджики, то ли туркмены. Они не говорят по-русски. Они даже между собой стараются не переговариваться. Только молятся. Постоянно молятся.

Тридцать девять, тридцать девять, тридцать девять. Ты говоришь себе, что дойдешь до ста и бросишь эти глупые подсчеты. Или тебя переведут в государственную тюрьму, или отправят на «тренинг». В любом случае, ты уже не видишь смысла считать дни. Ты больше никогда не увидишь ее.

Тебя все реже вызывают на допросы. На одном из них ты спрашиваешь следователя, когда тебя наконец отправят на тренинг. Следователь и стенографист дружно смеются. Кажется, ты стал хуже видеть, или это просто лампы дневного света. Прогулок вам не дают.

Однажды ночью ты вдруг вспоминаешь о жене. Знает ли она, где ты, и есть ли ей до этого дело? Пришла бы она к тебе на свидание, если бы знала, куда идти? Разрешили бы его? А если бы разрешили, что бы ты ей сказал? Обрадовался бы встрече? В ту ночь Паша вдруг сообщает, что парень, которому он «понатыкал дырищ», был заместителем гендиректора его корпорации. Вторым человеком в офисе, где Паша встречался со своей дочкой. Ведь они никого не прощают, думаешь ты. Даже наличие детей не может являться смягчающим обстоятельством. Можно не сомневаться, что Пашу тоже обвинят в терроризме.

Ты все чаще вспоминаешь об Ане, нюхаешь кончики своих пальцев и ладони, но они давно уже пахнут казенным бельем.

Наконец допросы прекращаются. Третий день тебе не лезет в глотку тюремная еда, но охранник предупреждает, что за несанкционированную голодовку тебе грозит двое суток карцера. А тебе просто не хочется есть. Единственное, что ты можешь делать, – лежать на спине, глядя в потолок. На длинные колбы ламп дневного света. Одна из них уже который день мигает. Тебе кажется, ты начинаешь сходить с ума. И лишь иногда удается заснуть.

Тебя выпускают на сорок пятый день. В тесной комнатенке охранник в черной униформе протягивает тебе документ, гласящий, что ты «отбыл сорок пять суток общественно-полезных работ за хулиганство и порчу имущества Корпорации». Твой автомобиль и еще какая-то бытовая техника, по решению суда, будут реализованы. Средства, вырученные от реализации, поступят на счета корпорации в качестве компенсации ущерба. К документу прилагается справка от мирового судьи, в которой значится, что твой брак расторгнут «по обоюдному согласию сторон без имущественных претензий».

– Куда теперь? – спрашиваешь ты.

– На улицу, – отвечает человек в черном.

– Как?

– Молча. Личные вещи забери и распишись в получении.

Охранник возвращает тебе одежду, документы, ремень и шнурки.

– Лучше бы тебе остаться здесь, парень, – говорит он на прощанье. – Все равно через месяц-два снова увидимся.

Ты отвечаешь что-то невнятное, киваешь и двигаешься вперед. Скрипучая дверь выпускает тебя на улицу. Ты на мгновение слепнешь от непривычного света. Ты дышишь воздухом. Ты все еще не веришь в реальность происходящего. Ты делаешь несколько неуверенных шагов прочь от входа, оглядываешься, замечаешь табличку «Б-блок», и вдруг пускаешься бежать. Без оглядки.

Пробежав квартал, ты понимаешь, что за тобой никто не гонится, и переходишь на шаг. У случайного прохожего стреляешь сигарету. Дым кружит голову, и ты прислоняешься спиной к автобусной остановке, а потом сползаешь и садишься на корточки.

Ты ощупываешь свое лицо, не понимая, что в нем изменилось. Всего-навсего выросла небольшая борода. Ты куришь, думая о том, что Загорецкий, похоже, не обмолвился о тебе ни единым словом, иначе ты бы уехал на «тренинг». Безвозвратно.

Еще ты смотришь вперед, туда, где сизые облака переходят в сумерки, и на небе появляются первые звезды. Ты думаешь, что где-то там, далеко, возможно, начнется другая жизнь. Если тебе повезет, ты найдешь Аню, и вы будете вместе. Сигарета догорает, обжигая пальцы, и тебе не хочется вставать, но ты делаешь над собой усилие, ведь нужно двигаться дальше. Куда? Ты и сам не знаешь…

This seaside town

That they forgot to close down

Armageddon,

Come Armageddon, come Armageddon, come

Morrissey. Every day like Sunday

Поезд привез меня в Москву в начале одиннадцатого. Было пасмурно и сыро. Несмотря на конец апреля, солнце так и не согрело город. Продвигаясь по перрону, я уворачивался от таксистов с цепкими глазами, горланивших: «Такси!», «Поедем в центр – недорого!» и «Москву покажу!». Неужели за эти полтора месяца я так изменился, что стал выглядеть как настоящий провинциал? Москву они мне покажут!..

В здании вокзала было светло. Я щурился, как выползший на поверхность крот, и пытался обнаружить палатку с сигаретами, полагаясь скорее на инстинкт, нежели на зрение. Во внутреннем кармане моей куртки лежали пятьсот рублей, непонятно каким образом не экспроприированных в качестве вещественного доказательства моей причастности к беспорядкам.

Сигареты несказанно удивили своей стоимостью. Перед «приемом» пачка «Парламента» стоила пятьдесят пять рублей. Теперь ее можно было купить за девяносто. Решив проверить привокзальную торговлю на предмет монопольно высоких цен, я вышел на улицу, побродил между палаток и убедился в том, что если и есть какая-то монополия, то находится она на несколько уровней выше, чем Киевский вокзал. В итоге я довольствовался пачкой «Явы».

Вернувшись к крыльцу вокзала, я закурил, оглядывая окрестности. Несмотря на повышение цен, скудость ассортимента и прочих деталях, свидетельствующих об упадке, рекламы на улицах прибавилось. Она стала ярче и сочнее. Отовсюду мигали неоновые брандмауэры картеля с меняющимися логотипами его членов. Теперь картель предлагал горожанам «победить кризис вместе». Судя по тому, насколько увеличились в размерах брандмауэры, «совместная победа над кризисом» стоила населению еще более массовых увольнений, еще больших сокращений зарплат и задержек с выплатами. Зато сбылась мечта московских властей – реклама стала единообразной, органично вписывающейся в архитектуру столицы. Пестроты логотипов и разнообразия слоганов больше не наблюдалось. Судя по всему, в стране осталось два банка, одна авиакомпания, две строительных корпорации, парочка страховщиков и три ритейлера. Кризис позволил картелю наконец-то консолидировать экономику (чтобы стать сильнее, надо полагать).