Ведьмин век - Марина и Сергей Дяченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Женщина стискивала зубы и шла дальше. Потому что она дойдет. У нее нет другого выхода.
* * *
Ивга шла по кольчатому телу желтой полосатой змеи. Змеиные мышцы пружинили под ногами; Ивга беззвучно плакала, решаясь на каждый новый шаг, потому что в конце пути ее ждала плоская голова с трепещущим раздвоенным языком. Немигающие глаза смотрели жестко и в то же время понимающе; точно так иногда смотрел на нее Клавдий.
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
«А зачем ей мои письма, меня забыли, оставили, я же отрезанный ломоть…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
«Только бы вырваться, я напишу, напишу, я приеду, я…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
Ивга пригибалась, пролезая в тугие петли змеиного тела. Зажмурившись, продиралась сквозь самые узкие кольца, и подмогой ей была блестящая, скользкая, идеально гладкая чешуя.
«Я пройду, я… Сохранить бы память. Ведь я пока что все помню. Кто я, где жила, кого любила… Сохранить бы мне память…»
«Что ж ты матери так ни разу не написала?»
Ивга стонала от унижения. И с каждым шагом ощущала себя все более мерзким, все более низостным, все более никчемным существом. Комком грязи…
«Клавдий, я вас никогда не увижу».
«Что ж ты матери…»
«…никогда не увижу. Никогда. Пожалуйста, не надо меня помнить, забудьте…»
«Что ж ты…»
Наконец, у нее подломились колени. Она упала, вцепившись в змеиное тело, в обморочном ожидании. Страшном ожидании непонятно чего.
Тогда плоская голова змеи торжественно качнулась:
«Теперь я тебя укушу».
«Не надо, пожалуйста…»
«Теперь я тебя укушу. Придет время умирать — умри без страха…»
Ивга закричала. То есть ей казалось, что она кричит — на самом деле ей не удалось издать ни звука. Змеиная голова приблизилась, и открывшаяся пасть обнажила перед ее глазами два изящно изогнутых зуба.
«Что ж ты матери так ни разу и не написала?»
«Не на…»
«Надо, поверь мне».
Челюсти сомкнулись.
Именно в это мгновение на девчонку, бредущую по шпалам, вылетел из тумана черный беззвучный паровоз.
Именно в эту секунду седой волос под ногами старухи оборвался.
Именно в эту минуту лопнул лед под ногами усталой женщины, и ледяным ртом распахнулась зубчатая полынья.
Именно тогда Ивга ощутила входящие в ее тело убивающие иглы, но не смогла закричать, а просто молча умерла.
Ее смерть была черной равниной с темно-красными горами на горизонте. А над вершинами горело небо — тоже красное, как раскаленный уголь.
А потом была темнота.
А потом она долгую счастливую секунду была воробьем под капелью, серой птицей, на чье крыло дважды упала тяжелая теплая капля весенней оттаявшей воды.
«Придет время оживать — оживайте».
И Ивга ожила.
«Ведь я все помню?»
Подошвы кроссовок все так же норовили соскользнуть с тугого змеиного тела.
«Ведь я — это по-прежнему я? Я же все помню?!»
И тогда она увидела конец пути…
— Свора не вечна. Возьмите свечи, сестры мои, завершим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать.
…И устремилась к нему изо всех сил.
И так же устремились к финишу старуха и девчонка, и женщина в кожаной куртке; девчонка завершила обряд первой, за ней пришла женщина и через минуту — старуха, а Ивга спешила, спешила, вот, еще несколько шагов…
«Я осталась собой. А ведь обряд уже почти закончен. Я напрасно боялась, я осталась собой, я…»
Боль. Удар, чуть не сбивающий с ног, медленная судорога, прошедшая по змеиному телу.
— Всем стоять! Инквизиция!..
— Сестра, вперед!.. Вперед, заверши…
— Стоять!..
Красные горы обрушились.
Ивга рванулась вперед — и потеряла сознание.
* * *
Под утро он вызвал рабочих инквизиторов.
За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из них девять — с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.
— Еще несколько дней — и мы проиграем.
Сподвижники молчали.
Их семьи давно выехали из Вижны — в первых рядах, в мягких купе, далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на рассвете радио замолчало — из динамика доносился ровный невозмутимый треск.
Окна закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер — во всем Дворце Инквизиции, даже в подвалах, стоит густой запах дыма. Половина города медленно горит.
Отключен телефон. Связь с провинциями возможна только по рации, но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи.
Тротуары и мостовые славной Вижны залиты отходами и дерьмом. Содержимое канализации выдавило чугунные крышки и превратило улицы в подобие зловонных рек.
Разом опали все листья на гордых виженских деревьях.
Герцог выехал вчера. Вертолет, вот уже две недели гнездившийся на крыше его резиденции, наконец-то снялся и улетел.
Хаос и паника по всему свету. Пустой мир. Мир раскрепощенных ведьм.
Скрытая камера, установленная в развалинах оперного театра, на мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру.
Будто бы призрак Хелены Торки.
«Вы были добры, Клавдий…»
Он скрежетнул зубами:
— Еще несколько дней промедления…
Он знал, что говорит впустую.
Совсем недавно… или невозможно давно, короче, полтора месяца назад… он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал их и узнал о судьбе, предназначенной людям на стадионе; он по локоть запятнал руки, зная, что их вовек теперь не отмыть. Он замарался в кровавом и грязном, но он ведь спас?!
Если бы он знал способ. Если бы знать, он погрузился бы с головой, он по уши нырнул бы в дерьмо, если бы этим можно было остановить…
Еще вчера, под взглядами кураторов, он был уверен в себе и силен, как никогда.
Уже сегодня он с ужасом понимает, что ошибся. Переоценил свои силы; матка не желает поединка. Матка играет с ним, как кошка с мышью.