Удар милосердия - Наталья Резанова

Однако ему предстояло нечто другое. Насиловать барон его не собирался, он даже не знал, что такое возможно. В монастырских школах барон не обучался, про содомский грех не слыхивал, а воображение его работала в строго отведенных пределах. Клирику повезло, сказал он, повстречаться с таким благородным и великодушным человеком, как владетель этих мест. Не бить, не убивать, всего-то связать и сунуть голой задницей в муравейник. Доживет он до утра – значит повезло, на ноги поставим и наградим. А ежели муравьи все потроха ему выжрут – судьба его такая.

В ту ночь он понял, что самое страшное в пытке – не боль. Самое страшное – это беспомощность и унижение. Именно они уводят за грань, отведенную человеческому терпению. Понял – неверное слово. Он это пережил. И впервые увидел то, что впоследствии назвал ПУСТОТОЙ. Но тогда он этого не сознавал. Он просто лишался чувств, А возвращаясь, облепленный муравьями, отравленный ядом, бродившим по всем закоулкам тела, он клялся, что отомстит, непременно отомстит своим мучителям, сторицею воздаст за каждый миг страданий. Каждый миг в мире кто-нибудь страдает, и никогда не смолкают подобные клятвы, а исполняются единожды среди сотен тысяч. Не сбываются даже те проклятия, которые обрывает смерть.

Он тоже мог бы умереть. Не от яда, так от холода – была осень, и ночи стояли холодные. Утром баронские егеря не пришли за ним – не по злобе, не по склонности к мучительству, упаси Господи! Они просто забыли о нем. Его выволок из леса и выходил корчмарь. И он возненавидел корчмаря за это.

С тех пор начались приступы, провалы во тьму и странные озарения. Дар, проснувшийся в нем в ночь боли и унижения, проявлял себя, а он считал это безумием. Годы спустя, после Кракова, он снова вернулся в эти края. Он еще не применял свой Дар на практике, но уже знал, что может использовать его, дабы отомстить.

Оказалось, что по этим местам прогулялась чума. И все они умерли – и барон-шутник, и его любовница, приходившаяся, кстати, ему племянницей, и даже корчмарь.

Он принял это, как знак судьбы. Для его ненависти слишком мало было одного этого барона. Он ненавидел их всех, бряцающих оружием, упивающихся телесной силой, тупых и кичливых. Их шлюх и приспешников – тоже, но высокородных господ – больше всего. И убийства было слишком мало для его мести. Убийство – для шлюх. А высокородным господам придется изведать, кто истинный хозяин над их жизнью и смертью.

Когда он встретил принца Раднора, тот показался Лозоику Поссару воплощением всего, что он ненавидел. И дважды доктор права решил сделать его своей игрушкой.

Игрушка послушно служила хозяину, и за это ей был обещан престол. Почему бы нет? Править за него все равно будет другой. А расчистка пути для Раднора предоставляла возможность совершенствовать собственное мастерство. А о пережитом в ту ночь он забыл. Это оказалось труднее, чем забирать память у других, но зато сделано было основательно. Он воздвиг вокруг этих воспоминаний такие стены, рядом с которыми городские укрепления Тримейна показались бы травяной плетенкой. И все шло, как он хотел, и те, кто служил ему, покорно отдавали свою силу, и мир внешний, и Пустота между мирами были покорны.

До тех пор, пока ему не показали его самого – голого, жалкого и дрожащего.

Тот, кто ходит через Пустоту, не должен ничего забывать. Он должен помнить все зло, которое причинили ему, и которое причинил он.

* * *

Он сидел на полу и дрожал. Пол был холодный, и с площади Трех коллегий в комнату вползал промозглый рассвет.

Стуре распахнул запертые с вечера ставни, и подался вперед. Окно еще в давние времена, когда жизнь в квартала была более бурной, и школяры, не довольствуясь домами филистеров, случалось, грабили и коллегии, забрали резной деревянной решеткой. Ухватился за решетку и принялся трясти. Наставник не обратил внимания на эти странные его действия. Он даже не сделал попытки встать и найти для отдыха более удобное место.

Наконец, решетка сломалась – наверное, дерево подгнило изнутри. Но руки об обломки при этом Стуре себе рассадил. Несколько мгновений он смотрел на свои ладони – крупные, мощные, на которых набухали, выступая из порезов, алые капли. Потом тихо, безнадежно заскулил. Лозоик Поссар по-прежнему не обернулся. Продолжая всхлипывать, Стуре высунулся наружу и бросился вниз.

Но окно было не слишком высоко, и он лишь сломал ногу и пару ребер.

* * *

Представители императорской фамилии редко посещали университетский квартал. Мягко говоря. Ян-Ульрих, в молодости живо интересовавшийся всеми столичными делами, в том числе и университетскими, не был здесь никогда. Тем важнее было посещение Тримейнского университета правителем Йоргом-Норбертом. Разумеется, правитель – это еще не император, но все же…

Вообще-то, этого следовало ожидать. Было хорошо известно, что принц с юных лет питал склонность к ученым занятиям, его наставником был один из университетских профессоров, а в настоящее время Йоргу-Норберту нужно было заручиться поддержкой всех сословий, в том числе и ученого, из рядов которого вышло немало прославленных богословов и законоведов. Однако известие о том, что принц намерен нанести визит в университет, заставило почтенного Бенона Битуана изрядно поволноваться. Школяры – публика непредсказуемая, вдруг да вспомнят некстати о вольностях своих и правах, и поведут себя непотребно? А правитель даже близкому родичу не простил оскорбления, что же сделает он с alma mater? А если вспомнить о некоторых событиях, что случились в квартале не далее, как на этих днях?

Но все прошло как нельзя лучше. Студентам польстила оказанная честь, и они встретили принца со свитой, въехавшего через Университетские ворота, приветственными криками.

Денег в топу не швыряли, но по кварталу уже несколько дней бродили слухи о каких-то крупных пожертвованиях университету из государственной казны, а уж о том, что с торжественного обеда, который будет устроен в Главной коллегии, перепадет и вечно голодным студентам, известно было точно. И они, глотая слюну, с чувством вопили: «Yivat, crescat, floreat!»[17]

На площади правителя встретила торжественная процессия, возглавляемая ректором. Почтенный ученый муж сегодня совершенно преобразился. Строгую повседневную мантию сменило парадное одеяние – эпомидем, переливающееся всеми цветами радуги. Академический берет украсило белое перо. На груди лежала витая золотая цепь, а в руках он сжимал серебряный жезл. Служители несли за ним большую печать университета и свитки с его статутами. Далее следовали сплоченными рядами профессора, водительствуемые деканами факультетов и приорами коллегий.

Когда правитель спешился (студенты, коим ездить верхом было запрещено, с видом знатоков обсуждали стати его гнедого коня), ректор обратился к нему с витиеватой речью, по традиции произносимой по латыни, где принц назывался питомцем муз и Аполлона, наследником Августа, каковой в грядущем славой затмит Юстиниана-законодателя, и так далее, и тому подобное. Потом Бенон Битуан остановился, дабы перевести дух, а затем изложить все то же самое на доступном пониманию языке. Но тут вступил принц. Он отвечал ректору также по латыни – что с радостью принимает изъявление преданности от alma mater, и обещает впредь так же уважать древние статуты университета, как университет хранит верность короне. Его речь не была исполнена таких стилистических красот, как у ректора, но все же изъяснялся он на языке ученых мужей довольно бегло, и все слушатели умилились душой. А затем было моралите, представленное студентами на помосте перед Главной коллегией. А затем тот самый торжественный обед – правитель со свитой и профессора вкушали его в зале коллегии, а для студентов накрыли столы во дворе, и туда же выкатили бочки с пивом. Пробст коллегии расстарался, закупая провизию на рынках Тримейна, и обед, пусть и не равнялся с придворными, ничем не уступал пасхальным банкетам в ратуше.