Остров в глубинах моря - Исабель Альенде

Захария пояснил, что на те деньги, которые он годами копил, чтобы выкупить свою свободу, и которые вывез из Сан-Доминго, вкупе с банковским кредитом, полученным его компаньоном Флёр Ирондель, они смогли купить этот дом. Тогда он был в довольно плохом состоянии, но его отремонтировали и оборудовали всеми возможными удобствами, даже с намеком на роскошь. Проблем с властями не возникало, потому что немалая часть бюджета шла на их подкуп. Они продавали еду и горячительные напитки, в доме играла веселая музыка двух оркестров и предлагались самые яркие «ночные бабочки» Луизианы. Эти дамы не являлись служащими заведения, они были свободными художницами, потому что «У Флёр» домом терпимости не являлось: подобных заведений в городе хоть отбавляй и еще в одном не было никакой необходимости. За столами проигрывались и порой выигрывались целые состояния, но основные деньги оседали в игорном доме. Дела «У Флёр» шли неплохо, хотя компаньоны все еще вытачивали кредит и несли немалые расходы.

— Я мечтаю завести несколько игорных домов, Зарите. Конечно, нужны будут белые компаньоны, как Флёр Ирондель, чтобы раздобыть деньги.

— Она что, белая? Вообще-то, она больше похожа на индейца.

— Настоящая француженка, только обгорела на солнышке.

— Тебе с ней повезло, Захария. Компаньоны, вообще-то, не нужны, лучше заплатить кому-нибудь, чтобы дал свое имя. Так делает мадам Виолетта, чтобы обойти закон. Дон Санчо служит витриной, но она его в свои дела не пускает.

В этом доме я танцевала по-своему, и ночь пролетела быстро. Когда Захария повез меня домой, уже светало. Ему приходилось поддерживать меня под руку: у меня кружилась голова от счастья и шампанского, которое я никогда до этого дня не пробовала. «Эрцули, лоа любви, не попусти, чтоб я влюбилась в этого человека, потому что он заставит меня страдать», — молилась я этой ночью, вспоминая о том, как женщины смотрели на него в Ле-Капе и предлагали ему себя в заведении «У Флёр».

Из окошка экипажа мы заметили отца Антуана, который, шаркая сандалиями, возвращался в церковь после ночи добрых дел. Он шел устало, и мы остановились подвезти его, хотя мне и было стыдно за свое пахнувшее алкоголем дыхание и декольтированное платье. «Вижу, ты на славу отпраздновала свой первый день свободы, дочь моя. Что ж, ты и вправду заслужила немного развлечься» — это все, что он сказал, прежде чем меня благословить.

Как мне и обещал Захария, это был счастливый день. Таким я его запомнила.

Пьер-Франсуа Туссен, названный Лувертюром за свою ловкость в переговорах и торгах, установил в Сан-Доминго военную диктатуру и худо-бедно ситуацию контролировал, однако семь лет насилия опустошили колонию и в немалой степени способствовали обеднению Франции. Наполеон не собирался допускать, чтобы «этот криволапый», как он называл Туссена, ставил ему условия. Туссен провозгласил себя пожизненным правителем, вдохновленный примером Наполеона с его пожизненным титулом первого консула, и обращался к нему как равный к равному. Бонапарт же собирался раздавить его, как таракана, отправить негров на плантации работать и восстановить колонию под управлением белых. Клиенты «Кафе эмигрантов» в Новом Орлеане с неослабевающим вниманием следили все последующие месяцы за сумбурными событиями, потому что все еще не теряли надежды вернуться на остров. Наполеон послал туда крупный экспедиционный корпус под командованием своего зятя, генерала Леклерка, взявшего с собой и свою прекрасную супругу — Полину Бонапарт. Сестра Наполеона путешествовала с придворными, музыкантами, акробатами, актерами, мебелью, украшениями и всем тем, чего только можно было пожелать для создания в колонии двора, не уступающего по пышности и блеску тому, который она оставила в Париже.

Экспедиция вышла из Бреста в конце 1801 года, и два месяца спустя корабли Леклерка расстреляли из пушек Ле-Кап, и город был обращен в пепел уже во второй раз за десять лет. Туссен-Лувертюр и бровью не повел. Спокойный, он каждую секунду ждал того единственного момента, когда следует атаковать или отступить, но в любом случае войска его оставляли за собой выжженную землю — ни одного дерева, которое бы оставалось стоять. Те белые, которым не удалось укрыться под защитой Леклерка, были уничтожены. В апреле желтая лихорадка, как еще одно проклятие, обрушилась на французские войска, непривычные к этому климату и по этой причине оказавшиеся беззащитными перед эпидемией. Из семнадцати тысяч солдат, которых привел с собой Леклерк в самом начале экспедиции, у него осталось семь тысяч, причем в довольно жалком состоянии; остальные же распределились поровну: пять тысяч — под землей, пять тысяч — в агонии. И снова Туссен был благодарен Макандалю за столь своевременную помощь его крылатого войска.

Наполеон послал Леклерку подкрепление, и в июне еще три тысячи солдат и офицеров умерли от той же лихорадки. Не хватало негашеной извести, чтобы засыпать ею тела в братских могилах, откуда стервятники и собаки растаскивали куски мертвечины. Однако в том же месяце на небесном своде померкла з’этуаль Туссена. Генерал угодил в расставленную французами ловушку, приманкой в которой послужили переговоры, был арестован и депортирован вместе с семьей во Францию. Наполеон победил «черного генерала, самого великого в истории», как его называли. Леклерк объявил, что единственный способ восстановить мир — уничтожить всех негров в горах и половину тех, что на равнинах, мужчин и женщин без разбору, и оставить только детей до двенадцати лет, но план свой исполнить ему не удалось, поскольку он заболел.

Белые эмигранты Нового Орлеана, включая монархистов, поднимали тосты за непобедимого Наполеона, в то время как Туссен-Лувертюр медленно умирал в ледяной камере одного из фортов в Альпах, на высоте тысяча девятьсот метров, недалеко от швейцарской границы. Война неумолимо продолжалась весь 1802 год, и очень немногие заметили, что в этой краткосрочной кампании Леклерк потерял почти тридцать тысяч человек, прежде чем в ноябре погиб и сам от «сиамской болезни» — желтой лихорадки. Первый консул пообещал послать в Сан-Доминго еще тридцать тысяч солдат.

Однажды зимним вечером 1802 года доктор Пармантье и Тете вели беседу во дворике Адели, где они встречались довольно часто. За три года до этого, когда доктор увидел Тете в доме Вальморенов вскоре после его приезда с Кубы, он выполнил свое обещание и передал ей послание Гамбо. И рассказал о тех обстоятельствах, при которых познакомился с этим человеком, о его ужасных ранах и долгом выздоровлении, что и позволило им узнать друг друга. Рассказал он и о той помощи, которую оказал ему храбрый капитан, поспособствовав его отъезду из Сан-Доминго в тот самый момент, когда это было практически невозможно. «Он сказал, чтобы ты его не ждала, Тете, потому что он тебя уже позабыл, но ведь если он послал тебе эти слова, то это значит, что тебя он не забывает», — сообщил ей тогда доктор. Он предполагал, что Тете уже освободилась от призрака этой любви. Знал он и Захарию: кто угодно мог угадать его чувства к Тете, хотя доктору и ни разу не случилось подметить у этих двоих те признаки взаимного притяжения, что выдают близость. Возможно, привычка к осмотрительности и притворству, сослужившие им такую службу в рабстве, пустила слишком глубокие корни. Игорный дом отнимал у Захарии довольно много времени; к тому же время от времени он ездил на Кубу и другие острова — запасаться ликерами, сигарами и другими товарами, необходимыми для его бизнеса. Захария всегда заставал Тете врасплох, когда появлялся в доме на улице Шартре. Пармантье несколько раз встречался с ним, когда Виолетта приглашала его на ужин. Он был любезным и неукоснительно вежливым и неизменно приходил с классическим миндальным пирогом — вишенкой на торте любого застолья. С доктором Захария говорил о политике, то есть на свою любимую тему; с Санчо — о ставках, лошадях и фантастичных коммерческих делах, а с женщинами — о том, что могло им польстить. Иногда его сопровождала его компаньонка, Флёр Ирондель, которая, по-видимому, каким-то странным образом была связана с Виолеттой. Она складывала свое оружие у входа, садилась выпить чаю в маленькой гостиной, а потом исчезала в глубине дома вслед за Виолеттой. Доктор мог поклясться, что возвращалась она без волос на лице, и как-то раз он видел, как она прятала в свой карман для пороха некий флакончик — вне всякого сомнения, духи, потому что, как случалось ему слышать от Виолетты, у всех женщин тлеют угольки кокетства в душе и достаточно нескольких благоуханных капель, чтобы разжечь огонь. Захария делал вид, что не замечает этих маленьких слабостей своего компаньона, ожидая, пока Тете принарядится, чтобы отправиться с ним на прогулку.