Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений - Эдмунд Фелпс

Резкий обвал 2008–2009 годов относится к особой категории, но не потому, что он был самым глубоким, что не так, а потому что он стал прелюдией к затяжному спаду, из которого экономика пытается выбраться, но пока неуверенно. (Напротив, восстановление 1933–1937 годов после Великой депрессии оказалось рекордно быстрым. Правда, глубочайшие точки спада часто являются отражением паники, а не действительного положения в экономике, так что потом за ними следует период быстрого восстановления.) Однако все восстановления после упомянутых выше рецессий были необычайно затяжными. Пример с велосипедистом указывает на то, что быстро растущая экономика более устойчива перед рецессиями (велосипедисту, двигающемуся на высокой скорости, легче вернуться на свою дорожку). В рецессии 1949 года, когда американская экономика быстро возвращалась к прежним темпам роста, уровень безработицы, достигнув 7,9 %, на 3,7 % превысив показатель предыдущего года, в том же году вернулся к 4,2 %. В рецессии 1975 года, когда уровень безработицы достиг 9 %, на 5,1 % превысив показатель предыдущего года, понадобилось три года, чтобы он вернулся к 6 %. Можно сделать вывод, что периоды восстановления в Америке после 1972 года были гораздо более затяжными, чем в золотую эпоху 1950–1972 годов. Даже в период быстрого роста 1920–1941 годов американская экономика была не слишком подвержена рецессиям и не находилась в состоянии постоянной текучести: она переживала резкий спад после спекулятивных эксцессов конца 1920-х годов, который был усугублен ошибками в экономической политике.

Комплекс действий, которые сделали крах 2008–2009 годов столь впечатляющим, хорошо известен — это правительственные меры, нацеленные в основном на увеличение числа собственников жилой недвижимости, неловкие попытки заработать в наивной вере, что цены на недвижимость будут только расти (так что всегда можно будет успеть продать), мошеннические практики кредитных организаций, предоставляющих ипотеки, создание крупными банками чересчур большого кредитного плеча и упаковка ими ипотечных кредитов в пакеты, которые продавались зарубежным банкам, а также другие практики[185].

Однако спады 1975 года, 2008–2009 годов, как и многие другие изученные нами потрясения этой эпохи, показывают влияние многочисленных домохозяйств, готовых тратить весь доход, существенно сокращая сбережения; национальной экономики, живущей на широкую ногу за счет крупных иностранных займов; наконец, правительства, которое живет не по средствам, занимает серьезные суммы, а потом проводит одну за другой внутренние программы для подъема инвестиций, производства и занятости, применяя методы, которые в итоге оказываются ненадежными и приводят к разочаровывающим результатам. Никто не хотел признавать, что мы живем в эпоху спада, и никто не был готов трезво оценить перспективы внутреннего потребления. Результатом стало больное общество и избиратели, которым политические лидеры не осмеливаются сказать правду. Такое положение вещей не обязательно должно было стать следствием Великого спада. Невозможно было предсказать, что замедление приведет общество в маниакальное состояние, неизбежно заканчивающееся спекулятивным взрывом. (С таким же успехом оно могло бы привести его в состояние депрессии и паралича.) Так или иначе, нам важно понять, почему началось замедление и как лучше всего положить ему конец.

Согласно одной из версий, объясняющих американский упадок, послевоенные десятилетия представляются «золотым веком»: федеральное правительство обеспечивало социальную защиту работающего населения, в том числе пенсионное страхование и страхование на случай нетрудоспособности, а правительства штатов выплачивали пособия по безработице. Меры государственного регулирования защищали рабочих и потребителей, а также защищали сбережения людей от банкротства банков, а их инвестиции — от мошенничества. Крупные диверсифицированные корпорации фактически обеспечивали своих работников пожизненной работой, благодаря чему у последних были все причины оставаться лояльными. Профсоюзы боролись против сокращений и за новые права, связанные с трудовым стажем. Вдобавок к общей экономической безопасности безработица была низкой и стабильной, а рост — вполне удовлетворительным.

Потом, если следовать этой версии, «золотой век» закончился. Фирмы сбросили мантию патернализма, которая служила им для оправдания своих грехов, и стали образчиками эффективного менеджериального капитализма: поставив интересы акционеров выше интересов работников, корпорации увлеклись маккиавелистскими приемами, пытаясь повысить свои биржевые котировки. Недостаточно эффективный менеджмент стал мишенью для недружественных поглощений; одни рабочие места сокращались ради сохранения других. Правительства, которые тоже поддались этим новым настроениям, сократили ставки налогов, чтобы усилить корпоративные стимулы, а поскольку государственные расходы уменьшились, были сокращены и социальные программы. Профсоюзы были изгнаны из частного сектора. В результате выросла безработица, рабочие стали ощущать неуверенность, а фирмы — неопределенность собственных перспектив, инвесторы не могли найти привлекательных проектов, в которые они могли бы вложить деньги.

Мораль этой истории — утраты чувства защищенности и роста эффективности — состоит в том, что Америке стоило бы вернуться к послевоенному корпоративизму. Некоторые из тех, кто в целом согласен с этой версией, расходятся во мнениях относительно ее морали, указывая на то, что множество защитных мер, возникших в «золотой век», могли существовать только до тех пор, пока для этого имелись соответствующие условия.

Однако большинство экономистов склоняются к тому, что даже если бы корпоративистски-коммунитарная модель была поддержана, она бы не помешала стагнации заработных плат, вызванной внешними и внутренними силами, такими как глобальная конкуренция, внутренняя демография, нарастающие социальные изменения в сфере занятости, не говоря уже о замедлении инноваций.