Провинциальная история - Карина Демина

Чуть не ляпнула, что ковры постирать, но после спохватилась: вдруг да местные ковров не стирают?

— Готовить опять же…

— Ага… — купцы вновь переглянулись. — Три месяца…

— И три дня, — уточнила Стася. — Хорошо будут служить — награжу…

Воцарилось молчание, правда, было оно недолгим. Фрол Матвеевич поглядел на солнышко и шапку снял, отер ею лицо, шубу свою раскрыл, после и вовсе выбрался из неё, что из шкуры, оказавшись, конечно, мужчиною крупным, видным, но не столь огромным, как сперва показалось Стасе.

— Непривычная она, — сказал он, явно робея и краснея. — Сама полы мыть… она ж дочка моя. Ростил, баловал, как мог… и вот… может, я девок пришлю? В помощь?

— И я, — поддержал Матвей Фролович.

— Мамку еще…

Вот только чьей-то мамки Стасе для полного счастья и не хватало.

— С няньками, а то станут говорить, что одни-де у ведьмы жили, — Фрол Матвеевич вот за идею ухватился. — Без старшего пригляду урон чести выйдет великий!

Стася закрыла глаза.

Подмывало выставить обеих девиц…

— Здесь и вправду вдвоем не справиться, — тихо произнес Ежи. — А что до остального, то… ваш дом — ваши порядки.

И Стася сдалась:

— Пускай будет мамка… и няньки тоже.

Поместье Никита Дурбин покидал на бричке, запряженной гнедою лошадкой, в гриву которой по местечковому дикому обычаю вплели цветы и ленты, отчего вид у лошадки сделался на редкость диковинный. Да и сам экипаж не радовал.

Старый.

Скрипучий.

В таком кухарке на ярмарку ездить пристало, а не приличному человеку в гости.

— Ах, детонька, — нянюшка, которую отрядили с Лилечкой, ибо одной ей ехать было невместно, в пятый кряду раз попыталась укутать девочку пуховым платком. — Застудишься!

Как по мнению Дурбина, застудиться нынешним жарким днем было весьма непросто. Солнце припекало. Редкие облачка если и давали тень, то слабую. А ветер поутих. Оттого было жарко, душно и он разом взопрел. Подумалось с тоскою, что этак и до ведьмы не доберется в пристойном-то виде. Еще немного и лицо вспотеет, пудра потом пропитается, пятнами пойдет…

Он поморщился.

А ведь хотел быстро… тут же пока Лилечку собрали так, чтобы пригодно к визиту, пока решали, удобно ли будет ей одной ехать или же Анне Иогановне тоже надлежит отправляться. Пока сама Анна Иогановна мялась, не зная, как поступить, а холопки носили наряды один за другим.

Пока думала.

Передумывала.

Бричку запрягали.

Распрягали, ибо все-таки решила не ехать, поскольку без приглашения как-то нехорошо, это не Лилечка, которая по надобности… пока собирали короба с подарками…

…в общем, Дурбин про себя постановил, что в следующий раз через окно выберется. Тут если напрямки, то быстрее будет, чем по этой вот дороге.

— Н-но! — крикнул кучер, вырядившийся по этакому-то случаю в алую рубаху да порты с полоскою. Порты были бирюзового колера, до того яркого, что глядеть на этакую красоту было больно. И Никитка отвернулся. Но тогда пришлось глядеть на круглолицую нянюшку в зеленом её сарафане да желтой душегрее, поверх которой лежали нитки со стеклянными бусами.

Да что ж это такое…

— На от пряничка скушай? А может, кисельку? Остановимся, кисельку попьем… Фимка!

— Едем, — рявкнул Дурбин, только представивши, что вот сейчас, едва выбравшись из поместья, они станут, чтобы кисель пить. И ведь киселем-то дело не ограничится, надобно будет скатерти стелить, доставать из корзин посуду.

Пряники.

Бублики.

Орехи вареные, орехи каленые. Прочую снедь, которой набрали столько, что неделю можно обходится.

— Едем, — согласилась Лилечка, легким движением избавляясь от пухового платка. — А то ж этак до вечеру провозимся…

— Тогда пряничка? — нянечка разломила пряничек пополам, сунувши половину себе за щеку, отчего эта щека оттопырилась, и рисованный на ней свеклой румянец расползся этаким уродливым пятном. — Пряничек сладенький…

Никита закрыл глаза и заставил себя считать до десяти.

Потом до ста.

И до тысячи.

И…

— Стоять! — он успел крикнуть за мгновенье до того, как огромная вековая сосна начала крениться. И голос Никиты был столь силен, что сонный Фимка натянул поводья прежде, чем подумал, что сие неразумно. Но натянул.

И лошадка стала.

И бричка, что изначально двигалась без особой спешки, тоже стала. Только Никитку дернуло, да и нянюшка мало что на пол не сползла. Она открыла было рот, желая выказать возмущение, но закрыла, глядя, как медленно, будто придерживаемое невидимою рукой, оседает огромное дерево. Следом донесся хруст и скрежет, сыпануло колючей иглицей.

Заржала лошадь.

Вскинулись встревоженные птицы. И чей-то голос веселый, перекрывая шум, велел:

— Годе, добрые господа! Приехали!

Иногда мой кот смотрит на меня, как бы говоря: «Вот я — кот. А чего добился ты?»

…история, наглядно демонстрирующая, кто есть на самом деле венец эволюции.

Местечковый постоялый двор был велик, по-провинциальному пышен и столь же шумен, несмотря на то, что время ныне было не самое подходящее для торговли. Обеденная зала, украшенная звериными головами, щитами и саблями, а оттого показавшаяся Аглае варварски-великолепною, пустовала.

Почти.

Вон у стены устроилась парочка людей того характерного виду, который свидетельствует, что случалось им ходить и на море, и за море, и по делам торговым, и по некоторым иным, о коих вслух приличные люди не поминают.

Характерные лица.

Темная задубелая кожа, шрам на щеке… шрамом Аглая почти залюбовалась, дав себе зарок всенепременно написать портрет этого вот человека. Правда, почувствовав взгляд, тот отставил деревянную кружку и обернулся.

Не старый.

И не молодой. И…

— Не стоит столь откровенно проявлять любопытство, — заметила Марьяна Францевна, подхвативши Аглаю под руку. — Здесь это могут истолковать превратно.

И словно в подтверждение слов её, человек поднялся, пригладил волосы да поклон отвесил.

— Ишь ты… — то ли восхитилась, то ли возмутилась Марьяна Францевна.

Аглая же отвернулась: и вправду не дело это замужней даме посторонних мужчин разглядывать. Только подумала и сразу грустно стало. Сердце будто невидимая рука сдавила.

Как он там?

Получил ли письмецо?