Капут - Курцио Малапарте

– А приятно чувствовать себя итальянкой здесь, на севере, не правда ли?

Она ответила:

– Я, пожалуй, уже не итальянка, Малапарте, я – немецкая женщина.

Тень печали прошла по ее лицу, тень униженности и безнадежности. Она рассказала, что из троих детей ее мужа (она вышла замуж за барона фон Штума, когда тот остался вдовцом с тремя детьми от первого брака) один погиб в России, второй остался изувеченным, а третий лежал с ранением в берлинском госпитале. Из троих ее детей от барона фон Штума второй, мальчик десяти лет, трагически погиб несколько месяцев назад в бассейне тирольской гостиницы. Джузеппина занималась домом, уборкой, стиркой, готовкой, стояла в очередях, провожала старшую в школу и кормила грудью маленького.

– У меня больше нет молока, я истощена, Малапарте, – сказала она и покраснела.

Так понемногу она опустилась на самое дно темного, пустынного мира женщины в военной Германии, на дно мрачного, полного тревоги мира, мира без надежды и без милосердия.

(Посол барон Браун фон Штум был горд тем, что его жена разделяет с немецкими женщинами тяготы и страдания войны. Он не захотел, чтобы Джузеппина пользовалась привилегиями жен дипломатов и высших чиновников Министерства иностранных дел рейха. «Я хочу, чтобы моя жена была примером для всех, чтобы она разделила судьбу немецкого народа». Страдания, тяготы, непосильный труд и немое отчаяние его жены венчали трудовой день верного, преданного прусского чиновника. Он гордился тем, что Джузеппина работает и страдает как рядовая немка. Посол барон фон Штум гордился тем, что его жена стоит в очередях в магазинах, сама тащит домой мешок с месячной нормой угля, моется не в ванне, а стоя на полу, готовит пищу на кухне; сам он обедал в клубе Министерства иностранных дел, когда не принимал участия в частых и роскошных официальных приемах. Шеф-повар «Ауслендер клуба» был знаменит на весь Берлин 1942 года. Вина в клубе были действительно отменными: он сам предпочитал красное вино винам белым, он пил «Шатонеф-дю-Пап», а не какое-то там мозельское или рейнское. Его любимым коньяком был «Курвуазье». Зимой он предпочитал «Хеннесси». «J’ai connu Monsieur Hennessy en 1936, à Paris»[339], – говорил он. Вечером он возвращался домой поздно в роскошном автомобиле министерства и гордился тем, что его жена бледна, измучена и пребывает в страхе и тревоге. Посол барон Браун фон Штум – честный и верный чиновник рейха, вплоть до самопожертвования преданный долгу, немецкой родине и рейху. Ja, ja, heil Hitler.)

Вдруг Джузеппина сказала:

– Я приехала, всего хорошего.

Это была не моя остановка, мне нужно было ехать дальше, но я встал тоже, взял ее тяжелый тюк и сказал:

– Позвольте, я провожу вас.

Мы поднялись по лестнице, вышли из станции метро и прошли несколько улиц уже в темноте. Грязный снег скрипел под нашими ногами. Мы поднялись в лифте на третий этаж, подошли к двери, и Джузеппина сказала:

– Зайдете?

Но я знал, что ей нужно приготовить ужин дочке, покормить малыша, привести в порядок дом, и ответил:

– Спасибо, мне нужно идти, у меня важная встреча, я зайду, с вашего разрешения, как-нибудь в другой раз, тогда и поговорим…

Я хотел сказать «поговорим об Италии», но удержался, может, от стыда, а может, просто потому, что было жестоко говорить тогда об Италии. И потом, неизвестно, существовала ли еще Италия на самом деле? Может, это сказка – Италия, сновидение, кто знает, существует ли еще страна Италия, поди узнай. Пожалуй, ее уже не было, да какая там Италия! Так я спустился по ступеням, смеясь, и вовсе не был уверен, что Италия еще действительно существовала. Я спустился, смеясь, по ступеням и, выйдя на улицу, сплюнул на грязный снег.

– Да какая там Италия!

Несколько месяцев спустя, возвращаясь из Финляндии, я остановился на пару дней в Берлине. Как обычно, у меня была только транзитная виза и, как обычно, мне не разрешили задержаться в Германии больше чем на два дня. Вечером на вилле на озере Ванзее, когда посол Альфиери своим дурашливым и любезным голосом сказал мне в конце обеда, что Джузеппина фон Штум выбросилась из окна, я не почувствовал удивления: уже много месяцев я знал, что Джузеппина выбросилась из окна. Я знал это с того вечера, когда, смеясь, спускался по ступеням и говорил во весь голос: «Да какая там Италия!», когда плевал в грязный снег и громко говорил: «Да какая там Италия!»

– Oh! qu’il est difficile d’être femme![340]– сказала Луиза.

– А барон Браун фон Штум, – сказала Ильзе, – узнав о самоубийстве жены…

– …и глазом не повел. Слегка покраснел и сказал: «Heil Hitler!» В то утро он, как обычно, председательствовал в Министерстве иностранных дел на пресс-конференции с представителями иностранной прессы. Выглядел он совершенно благополучно. На похоронах Джузеппины не было ни одной немецкой женщины, не было даже жен коллег посла фон Штума. Похоронная процессия была небольшой: группа итальянских рабочих из организации Тодта, несколько берлинских итальянцев и служащих итальянского посольства. Джузеппина оказалась недостойной быть оплаканной немецкими женщинами. Жены немецких дипломатов гордятся страданиями, нищетой и лишениями своего народа. Немецкие жены немецких дипломатов не выбрасываются из окон и не кончают жизнь самоубийством. Heil Hitler! Посол барон фон Штум шел в похоронной процессии в мундире гитлеровского дипломата, время от времени он подозрительно оглядывался и краснел. Он стыдился, что его жене (ах! жене итальянке) не хватило сил выдержать страдания немецкого народа.

– Parfois j’ai honte d’être femme[341], – тихо сказала Луиза.

– Почему, Луиза? Давайте я расскажу вам историю о девушках из городка Сороки, который стоит на реке Днестр, что в Бессарабии.

Это были несчастные еврейские девушки, они прятались от немцев в лесах и полях. В полях зерновых и в бессарабских лесах между Бельцами и Сороками было много еврейских девушек, которые очень боялись немцев, боялись попасть им в лапы.

Их не пугали немецкие лица, лающие хриплые голоса, голубые глаза, тяжелая, размашистая поступь, но их пугали немецкие руки. Они не боялись их арийских шевелюр и автоматов: они боялись их рук. Когда колонна немецких солдат появлялась на дороге, еврейские девушки, прятавшиеся в полях и в лесах среди акаций и берез, дрожали от страха, и, если одна из них начинала плакать или кричать, подруги затыкали ей рот ладошкой или пуком соломы. Бедняжка продолжала кричать и отбиваться, боясь попасть в немецкие лапы, она уже ощущала под своей одеждой цепкие мерзкие руки, чувствовала, как железные пальцы проникает в ее тайную плоть. Еврейские девушки прятались в полях, растянувшись в борозде среди пшеничных стеблей, в лесу из теплых золотистых растений, и замирали, чтобы не шевелить колосья. Если в безветренную погоду немцы замечали шевеление хлебной нивы, они кричали: «Achtung! Партизаны!» – и выпускали автоматные очереди по пшеничному золоту. Еврейские девушки соломой затыкали раненым подругам рты, чтобы те не кричали, умоляли молчать, упершись коленом в грудь, прижимали их к земле, зажимали горло одеревеневшими от страха пальцами, только бы те не кричали.