Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

Первого января 2006-го «Вавилония» закрылась навсегда. Никколо потерял работу, панк-рок умер во всем мире, провинция перестала принимать «этих что-то с чем-то» и легендарный ангар на окраине Пондерано так и завис, всеми покинутый, между небом и полями.

Насчет закрытия ходило множество слухов, но настоящую причину никто не знает. Постоянные посетители получили прощальное письмо с благодарностью за одиннадцать с половиной эпических лет, проведенных вместе. Впрочем, и основание «Вавилонии» – такая же загадка.

Легенда гласит, что торжественное открытие состоялось 14 мая 1994 года при участии Radiohead. Вообразите: Radiohead в Биелле! Вот только тот концерт никто не видел. Чтобы открыться официально, не хватало какой-то подписи, печати, бумажки: итальянская бюрократия кладет на ваши мечты. За нарушение учредителям светил огромный штраф, но Radiohead – поскольку они уже приехали – все равно выступили. За закрытыми дверями, перед десятком счастливчиков, в атмосфере строжайшей секретности. Скептики до сих пор задаются вопросами: «Кто-нибудь встречал Тома Йорка и остальных в отеле “Астория”? Кто-нибудь застал их за поеданием жареных лягушек в Каризио?» Что до меня, то я никогда не сомневалась, что это правда. Именно потому, что доказательств нет.

Мне сразу следовало понять, что конец «Вавилонии» знаменует начало более масштабного исчезновения, которое затронет промышленность, культуру, политику, запад и даже мою дружбу с Беатриче. Но, когда до меня дошла эта новость, я уже четыре месяца жила в Болонье и так зазналась, что парила в метре над землей. Мой новый статус первокурсницы, казалось, давал мне право не считаться с прошлым, словно это дело было закрыто и сдано в архив, а теперь началась настоящая жизнь.

Печально, конечно, но по большому счету – кого волнует судьба этого курятника? Какая неблагодарность, если подумать.

Лишь недавно я, раскаявшись, обратилась к интернету, вымаливая хотя бы обрезок видео, смазанный снимок, рассказ кого-нибудь, кто слэмил вместе со мной. И, конечно, почти ничего не нашла. До 2005-го социальные сети не были распространены в Италии; никто не выходил из дома с намерением увековечить себя с помощью объектива на пленке, никто не хотел поймать момент своей жизни. Иногда я даже думаю, что «Вави» нам вообще приснилась, примерно как сойка на мой восемнадцатый день рождения.

Еще один признак того, что история резко меняла направление: на мой «кварц» не находилось покупателей. Ни за сто евро, ни за пятьдесят. В итоге его разобрали на запчасти в скупке старых автомобилей недалеко от «Винтажной женской одежды». Для меня это была травма, и новый блестящий «Пежо-206», который отец купил мне, чтобы я приезжала к нему каждые две недели, так никогда и не залечил ее. Вспоминаю, как в последующие годы часами стояла в пробке на шоссе А1 между Барберино и Ронкобилаччо, проклиная энную по счету аварию, продвигаясь черепашьим шагом, а за ветровым стеклом, вдали, на гребне Апеннин, призрак Беа и Эли – не блога, а этого волшебного единого целого, которым мы с ней были, свободного, навсегда ушедшего, – продолжал нестись на скутере сквозь заросли.

Что касается «Вавилонии», то не только она прекратила свое существование. Библиотека – эта унылая, пыльная конура, к которой я тем не менее привязалась, – неожиданно закрылась и превратилась в фирму, продающую по франшизе чехлы для телефонов. Газетный киоск на пьяцце Марина, где я любила покупать «Манифесто» перед уроками, просто опустел и ни во что не превратился. Через полгода фабрика, на которой работал Габриеле, сократила половину сотрудников. Даже «Винтажной женской одежды» больше нет. Вот уже четырнадцать лет я каждый раз, возвращаясь в Т. и гуляя по центральной улице, вижу очередной закрывшийся магазин и очередную вывеску «СДАЕТСЯ». Просто мор какой-то.

И еще лицей. Закрылся из-за нехватки учеников. Не в 2006-м, а, наверное, лет через пять или шесть. Тут я опять пыталась найти что-то в сети и опять ничего не нашла. И я не понимаю, какой смысл протирать локти, сидя в интернете, если он не содержит ни кусочка реальной жизни, не хранит ее, не заботится о ней, не любит ее. От всего того, что окружало меня в детстве и юности, – а это целый мир, рухнувший в один момент, – там нет и следа.

Кроме одной вещи, конечно. Исполинской, колоссальной.

Гигантской помпы, которая все всосала.

Россетти.

* * *

Квартиру в Болонье мы нашли в конце сентября 2005-го, за неделю до начала занятий. На виа Маскарелла, на втором этаже типичного красного здания с деревянными балками и полом из каменной крошки, который сразу очаровал меня. На занятия мы с Беа шли каких-то четыре минуты: я на литературный, она на статистический. Лоренцо не так повезло – приходилось ехать на автобусе, и до своего инженерного он иногда добирался по полчаса. Но не жаловался.

Мы были счастливы там поначалу.

Я взвешиваю эту фразу и ощущаю ее трагическую фальшивость. Но тогда я в своем энтузиазме ничего кругом не замечала.

Это я настояла, чтобы мы жили втроем под одной крышей, толкались в одной кухне, пользовались одной ванной. И район, и квартиру выбрала я, учитывая, сколько придется добираться Лоренцо. Я постановила, что мы должны стать одной чудесной семьей – единственные в Болонье иммигранты из Т., нерушимый островок, средоточие всего: я – в центре, они – по бокам.

Остерегайтесь эго тех, кто как будто ничего собой не представляет, – однажды, спустя годы, проведенные в тесноте и заточении, оно взорвется.

Беатриче была насильно водворена в меньшую и по всем параметрам худшую комнату. Темную, поскольку выходила на задний двор, и не имеющую никакого обзора. Сырую, поскольку под окном был спрятанный среди домов канал, из-за которого плесневели бумажные обои в цветочек, и без того уже износившиеся и пожелтевшие. Из мебели там была односпальная кровать с основанием из кованого железа, изъеденный жучками комод, шкаф, в котором помещались от силы три пальто, и стол на шатающихся ножках. Никто мне теперь не поверит, но Беатриче Россетти – доход за прошлый год пятьдесят миллионов евро, обложка журнала Time – с сентября 2005-го по июль 2006-го жила как Раскольников.

Мы с Лоренцо спали в супружеской спальне – просторной, светлой, с веселым студенческим гомоном под окнами: мы словно все время были на какой-то вечеринке. Кровать кинг-сайз, шкаф «четыре сезона». Прежние жильцы, скорее всего, не имели детей и использовали вторую комнатку как чулан. А у нас с Лоренцо была дочь: строптивая, колючая, иногда истеричная, которая целыми днями сидела закрывшись в своей комнате и торчала в интернете. Да еще – бедная Беа! – в этих условиях ее блог поначалу совсем застопорился. Пришлось все реорганизовывать в паре с единственным имеющимся союзником: компьютером моего отца, сейчас уже совсем древним.