"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Вчера вечером мы ужинали. Фридель еще раньше вышел, чтобы купить молока. Прошло очень много времени, прежде чем он вернулся. Я отправился ему навстречу и действительно встретил его. Почти все молоко он по дороге расплескал. Мы скоро легли в постель: сперва он, потом я. Долго прикидывали, хватит ли одного одеяла на двоих, и решили, что, если ляжем рядом, то вполне хватит. А вот разговаривали мы недолго: прижались друг к другу и стали целоваться, отмечая наш большой праздник. Я сходил в деревню за молоком. И я на обратной дороге не спотыкался. Мы поужинали... И странно, странно: даже здесь всё когда-то бывшее может воспрянуть в виде больших, застылых, холодных теней. Все прошедшее может снова стать настоящим! Здесь, здесь! И я уже не один в моей комнате. Я должен сжать губы и молча терпеть, что ко мне обращаются застылые, мертвые, ужасные существа! Я не вправе допустить, чтобы дрогнули ресницы, не должен показывать, что мне страшно, потому что Фридель рядом и он меня отругает, если увидит, что я боюсь.

Как часто вслед за грезами приходит какой-нибудь призрак... Кажется, только что я брел один через пустошь, держа в руках кувшин с молоком, и смотрел на небо, где на западе опускалась большая облачная гряда. На высокие темные деревья я смотрел и на ночные крестьянские дворы... И вот теперь, дома, я стою на кухне и не могу сдержать слез... Но - к чему я говорю это?

Прошлой ночью мы наверное раз шесть, внезапно проснувшись, трогали друг друга - и снова и снова целовались. Хотя мы совсем не развратники и не сумасшедшие, мы очень приличные и спокойные люди.

Сегодня днем я лег в траву, смотрел на облака и думал о Гавине (из «Ханса Генриха»), который нигде в мире не обретает пристанище, а отовсюду потихоньку уходит с одними и теми же мучительными словами: «Уже ухожу... ухожу...» Берет в руки скрипку и себя самого... и уходит дальше, все дальше.

И о Робине Силаче думал я, для которого мир - из-за творящегося там зла - потерял всякую значимость и который готов уничтожить всё... потому что чувствует в себе огромную силу... но сам больше не может, да и не хочет направить ее к добру.

Я много о чем думал на моих дорогах. И много чего забыл.

<...>

17.11.1913

Я все еще не могу постичь и не постигаю - ни глазами, ни руками, ни сердцем, - что у меня есть такой хороший, милый... что у меня есть муж, которого зовут Фридель, который меня целует и гладит по волосам! Который просто мне говорит: «Дорогая Хенни!» И просто, не спрашивая, целует в губы и дергает за волосы!

<...>

22.02.1914

Мне кажется, что женщины способны проявить гораздо большую нежность, когда кому-то тяжело на сердце... Я так думаю - я этого не знаю, но я так думаю, - потому что когда сегодня вечером я сидел за пианино, на табурете, подошла Элли, оперлась коленями о табурет и тихо отвела мне со лба волосы... Так тихо и хорошо, что у меня потекли горячие слезы.

Почему же Фридель всегда смотрит на меня косо? Разве он не может быть хорошим? Таким же... хочу я сказать... таким же нежным, я ведь так в этом нуждаюсь.

Или пусть укусит меня... в грудь, очень глубоко, чтобы от его зубов потом остались маленькие белые шрамы. Пусть!

Будет ли он смеяться, читая эти слова?

<...>

4.03.1914

Сегодня день рождения моего отца, и по случаю этого праздника Фридель залез ко мне в окно. <...>

Четверг, 2.04.1914

<...> Я начал писать новую пьесу: «Смерть и любовь». Неужели у нас скоро будет новый ребеночек - а, Фридель?

<...>

Понедельник, 6.04.1914

<...> Мы еще отправились в Штральзунд. Не доходя до города, спросили в одном доме, нельзя ли здесь переночевать. Нам разрешили; мы бросили рюкзаки в амбаре и пошли к городу. Штральзунд - такой же мерзкий, как почти все города... Но в нем есть дивные церкви, и самая старая из них, похоже, - Мариенкирхе. Когда мы добрались до нее, двери были заперты; однако Фридель, всегда такой ловкий, заставил замок щелкнуть, и мы вошли - с ощущением, будто так и надо, которое тут же исчезло.

Мы остановились; и первым, что мы почувствовали, была, вероятно, высота помещения. Невозможно точно сказать, в чем тут дело. Ты просто стоишь и смотришь вверх, где опорные столбы смыкаются, образуя арки. Скользишь глазами вверх по столбам - снова и снова. Мы подошли к алтарю. Вокруг алтаря - крестовый ход. Там были захоронения.

Рюген, вторник, 7.04.1914

<...> Мы еще зашли в Якобикирхе; но внутри было так темно, что детали убранства мы не рассмотрели, а только, вновь и вновь, видели столбы, которые наверху смыкаются в арки. Я невольно подумал: ничего подобного сегодня уже не строят; а потом я увидел самое безвкусное из того, что в новейшее время прибавили к этим церквям, - электрические дуговые лампы.

Мы заглянули еще и в Николаикирхе - и обнаружили, что там горит свет. Говорят, это самая красивая из тамошних церквей. Мне трудно судить... Самая красочная - это наверняка, но в ней перемешаны чуть ли не все архитектурные стили. Сходную картину мы наблюдали и в других церквях: в Мариенкирхе и Якобикирхе имеются удивительные барочные органы, но все-таки сами эти здания готические.

В Николаикирхе же весь интерьер оформлен в стиле барокко: алтарь, кафедра, сводчатая крипта... Но это я понимаю. И воспринимаю не так, как современную безвкусицу - скажем, новые башни, прилепленные к чудесным старым церквям.

В Николаикирхе мы слушали адажио Баха... И даже высказали кое-какие замечания... которые органист с благодарностью принял.

Играл он не блестяще; но мне было так хорошо, когда я сидел в церкви, смотрел и слушал... И столь многое приходило на ум... Лестницы, и стены, и арки, и звуки... Я грезил о Фрид еле и о нашем будущем общем доме.

<...>

Четверг, 19.05.1914

У Фриделя тиф - он, дескать, смертельно болен, и тебе тут делать нечего!

Я-то думал, что вправе оставаться с ним рядом. Оказывается, нет у меня никаких прав, ни на что!

Мне позволено только справляться о его здоровье, позволено носиться по улицам и сжигать свою душу.

А что мы любим друг друга, никто и знать не хочет.

Я этого не вынесу!

Среда, 20.05.1914

Фридель пел для фройляйн Арнольд, для меня - никогда.

Фридель как-то сказал, что время, проведенное на Амруме, было для него ужасным; а только что я прочитал, что оно было блаженнейшим временем его жизни: «Я и вообразить не могу ничего лучшего, чем когда Вы мне что-то рассказываете...»

И еще - как они желали друг другу спокойной ночи и лежали в дюнах или на стоге сена!