Там, где билось мое сердце - Себастьян Фолкс

Пошел искать его вдоль наших позиций. Нашел. Лежит на носилках. Половина лица разворочена. Еще и в грудь ранен, оттого что заело ручной пулемет. Боль, дикая боль. Я так долго собачился с медиками, орал, что-то доказывал, что по неосторожности выдал себя. Они поняли, что на гражданке я был врачом. Из батальонного штаба пришла телефонограмма: мне как бойцу «с медицинским уклоном» приказано сопровождать «подсудимого» (теперь его только так называли) сначала в эвакуационный пункт, потом, надо полагать, в госпиталь. Командиром роты оставил Уэйтса. Он сможет повести ребят в атаку, если я не успею вернуться к началу.

Мы вернулись из траншеи в окопный лабиринт. Хендрикс стонал. Нет половины языка и половины зубов, но говорил довольно внятно. Что с него уже хватит. Хребет Оберс-ридж, резня на Сомме, Ипр, он уже нахлебался.

На вспомогательной линии мы переложили его на телегу. Старались ехать быстрее, но на рытвинах сильно трясло. Он жалобно вскрикивал. Наконец добрались до пункта эвакуации раненых. Хендрикс взвыл, что никуда не поедет. Пришлось доходчиво объяснять начальнику медслужбы, что этого раненого необходимо спасти. Ответ я предвидел заранее: подлежащих эвакуации накопилось слишком много. Прибыли люди из военной полиции. Постановили: раз нельзя эвакуировать, отправить в здешний ближайший госпиталь, а до него пять миль. Пусть уж человек, наконец, отмучается, сказал я. Мне ответили, что это будет убийством, а нам нужен пример в назидание, чтобы было неповадно.

Конфисковали на время грузовик, запихали туда Хендрикса. Сквозь зияющую дыру между ребер видны были внутренности. Как на занятиях по анатомии. Я соорудил из бинтов повязку, дал ему морфин. Таблетки морфина он с отвращением и злостью выплюнул. Хендрикс хотел умереть. Я еще тогда подумал, что после такой потери крови его желание давно должно было исполниться, но нет. Он кричал и кричал, и это было невыносимо.

Добрались до госпиталя. Мы с Уогстафом вытащили носилки. Хендрикс неожиданно схватился за кобуру моего пистолета, то ли хотел покончить со всем этим, то ли со мной. Кто знает… Я разжал его пальцы и велел прекратить буянить. Он в меня плюнул.

Дальше быстро-быстро с носилками по каменному коридору, опять устроили несчастному дикую тряску. Бегом до самой операционной, а там аварийные керосиновые лампы «молния», очень вежливые английские медсестры, несколько французских санитаров. Операционный стол, больше похожий на колоду мясника. Перед нами рысью неслись полицейские. Они вбежали в операционную первыми и с ходу стали орать на медиков. Мы опустили Хендрикса на стол, хирург, насколько было возможно, очистил раны, стал зашивать. Пуля прошла под самой глазницей. Этим глазом Хендрикс не видел, надо же, сам себе сделал лоботомию, подумал я тогда. Хирург, молодой малый, залатал его очень качественно, и лицо, и грудь, и живот. Пока он работал, мы вчетвером держали больного. Ввели морфин, приладили трубку с иглой для переливания крови. Хирург тоже считал, что долго Хендрикс не протянет. Но мало ли… Кровь дает силы.

Положили Хендрикса в палату, он и тут буйствовал. Вырвал из вены иглу. Кричал, ругался страшно. Медсестры, бедняжки, очень расстроились. Полицейские принесли ремни, и нам наконец удалось с ним сладить. Привязали парня к кровати, начали переливать кровь. Он только мотал головой по подушке, ему было уже не вырваться.

Отправились на поиски чая и какой-нибудь еды. Еще два дня мы с ним воевали. На второй день мне передали приказ: в роту не возвращаться до тех пор, пока «подсудимый» не окрепнет настолько, что его можно будет передать карающим инстанциям. Все интерпретировалось так, будто Хендрикс преднамеренно не явился в суд.

26 сентября

Поразительно. Хендрикс все-таки не умер. А ведь его внутренности, как и у многих после пулеметного ранения, пришлось собирать по кусочкам. Спасением занималась половина сотрудников госпиталя, я старался не думать о том, что какие-то другие раненые могли из-за этого умереть.

28 сентября

Роту вчера здорово потрепали. Уэйте, которого я оставил командиром, убит. Потери почти двадцать процентов, но мы впервые после 15-го года смогли занять намеченные рубежи.

Получил телеграмму из батальонного штаба, благодарили за то, что Хендриксу удалось спасти жизнь. И завтра утром он сможет понести заслуженное наказание. К сожалению, подсудимый пока слишком слаб, и перед расстрелом его придется привязать к дереву.

29 сентября

Сейчас одиннадцать вечера. Получил сегодня телеграмму, что расстрел был произведен успешно. Завтра передислоцируемся на новые позиции. Сегодня позвали в штаб на ужин: нынче у них там тушеная говядина и красное вино. Не пошел, сидел в своей деревенской казарме, читал Бергсона.

…Я положил папку на кровать и снял очки. Потом встал и направился к двери.

Бредя по коридору, увидел под дверью Перейры полоску света, но пошел дальше, к лестнице вниз. Выйдя в сад, направился к газону, туда, где под зонтиками пиний стояла лавочка. Сел, стал слушать море.

Только что прочитанное не укладывалось в голове. И думалось мне сейчас о другой войне. Передо мной замаячило усталое и одновременно упрямое лицо сержанта Уоррена, топтавшегося у дверей «дортуара». Словно наяву я слышал собственный голос, менторские интонации, ругательства. Я не щадил этого дезертира. А вдогонку несся голос Ричарда Вариана: «Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше, тот не человек».

Над моей головой тихонько прошелестел в ветвях ветер.

Теперь я знал. И мне следовало это узнать. Что все потеряно, я понимал и раньше; но напоследок мне удалось коснуться отцовской руки.

На следующее утро Перейра впервые позавтракал раньше меня. Было почти десять, когда я вылез из-под одеяла. Умылся, побрился, натянул какую-то одежду.

Выпив кофе, пошел искать Перейру. Он сидел в библиотеке, курил сигариллу.

– Как вы? Нормально? – спросил он.

Я кивнул.

– Правда?

– Да.

– А я ведь никак не мог решить, рассказывать или лучше, чтобы вы сами прочли.

– Самому лучше. Будто оказываешься в том времени, внутри ситуации. Больше достоверности.

– Для вас ведь все это полная неожиданность?

– Теперь, когда я оглядываюсь назад, понимаю, что какие-то намеки, наверное, проскальзывали, только я их не замечал. Мама никогда про это не рассказывала. Сказала однажды, что некоторые раны лучше не бередить, это слишком больно. Ну, я и не бередил.

– Я ведь сразу хотел отдать вам дневник, но что-то в вашем поведении меня остановило.

– Испытывали, значит, гостя на прочность.

– Я полагал, что это будет просто, отдать или рассказать. Человеку ведь всегда приятно узнать что-то о своей семье. Я радовался, что могу облагодетельствовать подарком сына однополчанина. Но после нашего знакомства… Вы стали не просто сыном человека, которого я уже почти не помнил. Я увидел человека глубоко нечастного, человека, у которого… так мне показалось… проблемы с психикой. Страшно было вас испугать, навредить. Потому я и тянул.