Там, где билось мое сердце - Себастьян Фолкс

– Ей было двадцать три с половиной.

– Селин сказала, что родилась на Маврикии.

Полетта улыбнулась:

– На Маврикии родился ее отец. Однажды приехал сюда на летние каникулы, и у них с Аньес закрутилась любовь. Селин родилась в доме, где сейчас живет Франсуаза. Селин никогда не уезжала с острова.

– И к матери не ездила?

– Она ее даже не помнит. Ей всего годик исполнился, когда Аньес пришлось отправить в больницу. Селин растила бабушка и соседи. Хотите взглянуть на фото Аньес?

– На выпавшее из цепи поколений звено? Хочу, конечно.

– Я вас отведу.

Полетта провела меня в коридор, в который я ни разу не заходил. Она так быстро ковыляла на своих старчески кривых ногах, полускрытых черным вдовьем платьем, что мне пришлось прибавить шагу. Только вошли в комнату, Полетта сразу включила свет: ставни были закрыты. Это была и спальня, и гостиная. Узкая кровать, над ней распятие. Раскладной стул. Комод, пара полок, столик. На плиточном полу грубая циновка. В комнате пахло сыростью.

Ключом, лежавшим на блюдечке, Полетта открыла нижний ящик комода и вынула картонную коробку.

– Вот. – Она протянула мне черно-белую фотографию. Красавец с огромными усами, вероятно, отец Аньес, рядом с ним женщина лет тридцати с лишним. Франсуаза, сообразил я. Стало понятно, почему Перейра когда-то так в нее влюбился. Глаза говорящие, сияющие, осанка и грация, как у танцовщицы. На переднем плане девочка, на вид ей семь лет, густые черные волосы, головку склонила набок.

Полетта ткнула в девочку пальцем:

– Это Аньес.

– А это Франсуаза?

– Да.

– Изумительно хороша.

– Да, очень. Доктор Перейра ее вылечил. А это ее муж, Жак. Погиб в море.

Я продолжал изучать позирующее семейство. Судя по возрасту и по покрою одежды, снимок был сделан в середине тридцатых годов.

Жак, могучий малый и, видимо, жизнелюб. Насколько можно было судить по этому снимку, очень веселый был человек.

Франсуаза. Повыше мужа ростом. Истинный ангел, ангел божественно прекрасный.

Малышка Аньес… мама Селин. Страдающий отрешенный взгляд, темные глаза послушно смотрят в объектив, но преодолевая страх. Я вглядывался в эту троицу, чувствуя, как у меня предательски перехватывает горло. Гордый отец семейства, женщина, спасенная Перейрой из адского пламени, и обреченный ребенок. Какими кроткими и беззащитными они казались мне, знавшему, что уготовила им жизнь…

Мне припомнились слова Девы Марии Архангелу Гавриилу, принесшему ей Благую весть о непорочном зачатии: она носит Сына Божьего. Один лишь вопрос задала Пречистая в полном смятении, безропотно приняв свое предназначение. Рекла тогда Гавриилу: «Я Раба Господня; да будет Мне по слову твоему»[55].

Устыдившись своей сентиментальности, я вымученно усмехнулся: хотелось разрядить печаль шуткой. На столе увидел фотографию молодого круглолицего парня, смущенно улыбавшегося.

– Какой красавец. Кто это? – бодро спросил я.

– Жерар. Мой покойный брат.

– А что с ним случилось?

– Погиб под Верденом. Ему было девятнадцать.

– Простите.

Полетта улыбнулась:

– Ничего. Это было давно. Пол-Франции там тогда полегло.

Я глубоко вздохнул:

– Спасибо, что показали фото.

– Вам спасибо, что захотели посмотреть. Все еще хотите повидаться с нашей Селин?

Помедлив, я ответил:

– Да. Хорошо бы.

– Она ведь тоже…

– Я понимаю.

– Как ее мама…

– Знаю.

Мы прошли по коридору назад в холл.

Селин я искал недолго. Полетта разрешила взять машину, и я быстро добрался до порта. В одном из кафе наткнулся на Селин в косыночке и со шваброй – она мыла пол. И, сунув швабру в ведро, расцеловала меня в обе щеки.

– Кофе хочешь?

– С удовольствием. Спасибо.

Машина, покряхтев, с шипением дважды выпустила кофейную струю. Селин принесла стаканчики на столик, уселась напротив.

– Больше я на остров не вернусь, – сказал я. – Зашел попрощаться.

– Сделал уже всю свою работу?

– Да.

Мне вспомнилась наша первая встреча, когда Селин пришла ловить ежей. Я невольно улыбнулся.

– С тобой было очень приятно… отдыхать, – сказал я.

– Я люблю знакомиться с новыми людьми.

Я накрыл ладонью ее сомкнутые руки.

– С тобой очень интересно.

– Все так говорят.

– Селин, ты когда-нибудь видела своего отца?

– Нет. Он приехал на остров откуда-то издалека. И пробыл здесь недолго.

– А что мама?

– Мама живет в Америке.

– В Америке, ну конечно. А как же ты?

– А я живу здесь, с чайками.

– И со своей бабушкой, с Франсуазой.

– Ну, конечно. И буду с ней до самой ее смерти.

– У меня для тебя подарок. – Я сунул руку в карман пиджака. – Они принадлежали моей матери. Она умерла десять лет назад. И мне очень хотелось кому-то их отдать.

Селин протянула раскрытую ладошку, я положил на нее серьги: две жемчужины в тоненьких золотых кольцах. Довольно легкомысленные сережки для женщины в возрасте, но для Селин чересчур «взрослые».

– Спасибо, Роберт.

– У тебя проколоты уши?

– Конечно. Сама проколола, еще в детстве.

– Не слишком они для тебя старомодные?

– Нет-нет, что ты. Сразу и надену. Вот. Ну как?

– Потрясающе. Думаю, моя мама их вообще не носила.

– Я похожа на аристократку?

– Еще как похожа. Сама мадам Помпадур.

– Это твоя знакомая?

– В общем, да. Но не очень близкая.

Глядя на ее молодое лицо, на рассеянно-сосредоточенные глаза, на темные с каштановым блеском волосы, я чувствовал, как меня наполняет нежность. Раздражающе терпкое влечение исчезло, совсем. Наверное, если бы у меня была дочь, вообще был бы ребенок, я испытывал бы те же чувства. Так оно и должно быть, желание замещается добротой, это совсем другое тепло, это не испепеляющее пламя, которое годами полыхало всуе. Оказывается, я способен на нормальные, не экстремальные чувства. Это придавало уверенности, даже подумалось, что я не так уж фатально отгорожен от мира. Что все-таки могу понимать других. Вот и Селин, при всей ее особости и существовании в непонятной мне реальности, умеет находить общий язык с остальными.