Дело марсианцев - Олег Никитин

Руки уже едва подчинялись графу, пришлось помогать коленом, и дрожа от нетерпения и ярости, он вогнал снаряд в ствол и последним усилием, отнявшим у него все, ударил по пушечному штырю.

В ответ Тифон не только выстрелил, но и стал разваливаться на части. Видать, отдал битве никак не меньше, а даже больше нового хозяина – самую жизнь. Спасаясь от жара топки, обломков железа и прочих ужасов, поэт толкнул ногой люк и выкатился наружу, в сторону оказавшейся рядом шпалеры. Тут нашлась сбитая им статуя Филомеды, за которую он и перевалился. А вслед за тем после очередного попадания снаряда огненное сердце железного чудища не выдержало и взлетело на воздух. Над головою поэта, что съежился за мраморной фигурою, веером промчались иззубренные обломки раскаленного металла вперемешку с не прогоревшими угольями. Подавляя напором самый ветер, хлынуло в стороны облако сажи и чистого пламени, пара и дыма.

Тихон вынул лицо из вороха прелых листьев. Глаза нестерпимо щипало от жара и вони, но видеть он еще мог. Странная слабость разливалась по телу, будто сам Диавол крупными глотками высасывал из него жизнь. «Умираю», – равнодушно решил Тихон и в последнем усилии вытянул руку с пистолем из-под живота. У него еще оставался один патрон, что приберег для него Фаддей, а потом уж можно будет и к Отцу Небесному отправляться.

Потому как боль возвращалась к поэту, а вместе с нею и понимание, что кровь через немеющие раны покидает его вместе с душою.

Он поймал на мушку сразу несколько фигур с оружием, что возникли в дыму вокруг него, саженях в десяти, и далее на ступенях дворца. Проклятые тати! На мгновение мелькнула богохульная мысль покончить с собой, продырявив висок пулею, но рука лишь дрогнула малодушно, не повелась назад – и палец вдавил курок.

Теперь можно было и умереть с чистым сердцем.

Тихон перевернулся на спину и увидал совсем близкое серое небо, исчерченное голыми ветками дерев. И словно бы сам Бог сочувственно глядел на него с высоты, а чувство при том было у поэта такое же, как и в детстве однажды – один только раз в жизни был он так близок к Нему.

– Quis scit, an adjician hodierae crastina summae tempora di superi?[56] – шепотом прочитал он из Горация.

Был канун великого поста, и девятилетний Тиша серьезно занемог. Отец его отправился в церковь, а мальчик остался дома, ожидая ввечеру священника, который причастит его, и читая стихотворные опусы Фонтенеля. «Юности честное зерцало» уже порядком ему надоела, все эти многократно повторенные «не облизывай перстов» буквально в зубах навязли, вот и спрятал воспитательный трактат под подушкою. Пришел слуга и по неловкости плеснул на дорогое издание горячим чаем с липцом, и что тут началось! Как принялся юный граф кричать на бедного холопа, да всякими грубыми словами изощрялся, и французскими тоже. Парень бледнел, краснел, но терпеливо сносил выволочку. А потом Тиша внезапно увидал себя со стороны, и так ему стыдно стало, что залился он горючими слезами и бросился обнимать лакея и в любви клясться. Смех и грех! А тут и священник из церкви прибыл с отцом, так в слезах мальчик и причастился.

Выпил на сон чаю с малиною… На другой же день проснулся он здоровее обычного, и рассказал все родителю, а тот уже и подытожил, поразмыслив: «Бог посмотрел на тебя, сынок, от болезни избавил, ибо с чистой душою ты к святому отцу явился, и дары от него принял».

Тут время будто замерло для Тихона в полной неподвижности, и разум его погрузился в первородный мрак на пороге желанной смерти.

С того дня минуло немало дней, но для графа Балиора они промелькнули словно один, причем полный сказочных чудес. Почти уж и не вспоминались ему теперь первые две недели, когда он был на попечении едва ли не половины губернских эскулапов, что пользовали его поистине с неописуемым усердием.

Сам же Тихон чувствовал себя каким-то нереальным, будто бы на время возвратившимся от небесного чертога по велению Господа, что в удивлении покачал головою при виде поэта – да и отправил его обратно в земную юдоль, дабы вкусил он плоды своего геройства. Которого, однако ж, он поначалу и осознать-то не мог, ибо в дурмане непрерывном находился от врачебных усилий.

А лежал он в отдельной палате земской больницы, да еще и с почетным караулом в виде двух ратников от гарнизона, что пережили памятную битву в княжеском парке и довершили дело, начатое Тихоном. Одним из них был славный капрал Тотт, ни мгновения не воевавший на стороне своего преступного начальника. От капрала Тихон и узнал, когда смог говорить и понимать, что ему толкуют, о последних минутах побоища.

Случилось же воистину чудо.

Когда поэт учинил перестрелку перед дворцом, Дидимов и Буженинов с приспешниками прихватили кое-как связанное губернское начальство во главе с князем Хунуковым и генерал-прокурором – и вышли вон. Заводчик был в ярости, что сопротивление еще не подавлено, а подручные его и жандармы, что слабости поддались и стали игрушками в руках полковника, в недоумении и страхе. Ибо уверены были они, что дело решится скоро и без лишней крови, которую никто из служивых проливать не желал. Велик был подспудный страх перед гневом народным, пусть и приглушенный дидимовским золотом и обещанием будущих крупных постов каждому изменнику короны.

Тут-то Тихон и поразил последней пулею заводчика в живот. Не иначе, сам Бог руководил его рукою, чем еще можно было такое объяснить? Так все и толковали впоследствии, и Архимандрит особенно, который даже предложил объявить день спасении Империи от раскола светским праздником.

Смертельное ранение главаря стало таким ударом по заговорщикам, что они впали в полную растерянность. Этим воспользовался князь Хунуков – он не утратил силы духа, изловчился и вырвал у ближайшего кошевника его пистоль, а затем прострелил коменданту Буженинову плечо, чем и подал пример доблести.

Скоро тати, что уцелели после битвы и скоротечной резни, скрылись в парке – долго потом их вылавливали по всему Епанчину и окрестностям, а кто так и сгинул, не иначе в Сибирские пределы подавшись. Среди таковых оказались и Накладов с Филимоном, вот уж верткие мерзавцы.

Обо всем этом поведал графу Балиору сам князь Хунуков, когда через неделю, когда лихорадка окончательно спала и больной обрел твердое сознание, явился к нему в палату с высшими губернским начальниками и адъютантами.

– Ну-с, молодой человек, – широко улыбнулся генерал-губернатор, присев в ногах постели, – хорошо ли вас тут пользуют? Si quels reproches sont absents?[57] – И настороженно покосился на строгого Полезаева, что с неудовольствием терпел присутствие многочисленной свиты князя.

– Déjà cela me réjouit, que je marcherai, mais tout autre peu[58], – скромно ответствовал Тихон. После изматывающей болезни он чувствовал изрядную слабость во всех членах. – А впрочем, на содержание нимало не жалуюсь и премного доволен, что и доктор Полезаев засвидетельствует. – Поэту было несказанно лестно, что самый важный человек в губернии явился выспросить его о самочувствии. – Вы уж только простите меня, Ваше высокопревосходительство, что статую вам поломал, Филомеду, это я не со зла.