Дело марсианцев - Олег Никитин

И вот уже враг приблизился настолько, что приготовился с полной мощью обрушиться на графа Балиора не только руками, но и самими слоновьими ногами, затоптать его словно крысу. В прорези шлема мелькнули безумные глаза кошевника, сосредоточенного словно сама смерть. «Сейчас или уже никогда! – с холодным отчаянием решил Тихон и сделал ложный выпад правым щупальцем, метя в голову татя. – Одна у меня попытка». Кошевник лишь на мгновение задержался, чтобы отбить удар Тихона, но выпустил из виду вторую его руку – и она-то, словно кобра, в броске вылетела вперед и впилась кончиком в самую щель железного шлема, да так со скрежетом и завязла в ней.

Вой врага был так ужасен, что Тихон в приступе человеколюбия попытался выдернуть из него «жало», но напрасно – слишком уж близко он стоял от монстра. Тать закрутил щупальцами с ужасающей скоростью и задергал ногами, а потом вдруг обмер и лишь верещал звериным голосом, съежившись в своей скорлупе. Но уже через полминуты раскаленный пар превратил его голову в котелок для вареных мозгов, и всякий шум из панциря стих.

– Прости меня, Господи, – печально прошептал граф Балиор.

Он отступил и вновь дернул застрявшей рукой, и наконец со скрежетом вырвал ее из капкана, бросив в панцире мертвого врага еще часть щупальца.

Внезапно со стороны спины, сквозь неясный шум со стороны дворца, он услыхал резкий скрежет гусениц. Быстро обернуться не получилось, слишком уж неповоротливы были ослабленные стычками и малым паром доспехи – да и самый пар постепенно ослабевал, не подпитываемый углем. Тот наверняка почти прогорел, а механика на платформе уже не было.

Наконец поэт сумел повернуться к железному Тифону лицом. А из того выглядывал Фаддей! Рожа его была черна и перекошена ненавистью, но все же не узнать кошевника было нельзя. Неужто вернулся специально, чтобы расквитаться-таки с графом Балиором? Наверняка! И от подлинного механика сумел избавиться, что за рычагами спервоначалу сидел.

Зрелище кровавой бойни лишь ненадолго смутило татя. И не такое, видать, в княжеском парке учинял, а то и прежде. Уж как он почуял, что уцелел тут один лишь Тихон, неведомо – животным нюхом или безмерной лютостью ведомый. Взвизгнул Фаддей непотребным голосом и юркнул в железного монстра, погрозив напоследок кулаком в сторону врага.

– Ну все, теперь-то уж мне точно погибель пришла… Когда же вы кончитесь, изверги, или прибьете меня насмерть?

Однако возвышаться столбом поэт не собирался, служа простой мишенью для огненного ядра. Нет! Хоть и на последних паровых потугах, со страшным напряжением мышц он принялся отступать влево, к топке – авось удастся сокрыться за нею или еще как применить этот адов котел.

Увы, не успел! Оставалось-то сделать еще два неуклюжих шажка, да пар в топке уж почти иссяк, вот и не шевелил доспехами с потребной живостью. В дуле железного монстра полыхнуло, по парку покатился гулкий грохот, и тотчас в торс графовых доспехов врезалось огненное ядро. Упав подле него, оно крутнулось разок и оглушительно треснуло, окатив панцирь волною смертоносных осколков. Но сам поэт к тому времени уже почти завалился на спину, и весь смертельный рой вместе с жаром химического пламени зацепил его лишь отчасти. Однако хватило и этого. И без того потрепанный в битвах панцирь жалобно хрустнул и рассыпался на несколько крупных обломков.

Под низким небом туманно рассеивалась гарь и черный дым, и остатки пара, и слабо кружились мертвые листки, сорванные с ветвей взрывом. Тихон с открытыми глазами лежал среди обломков и глядел в небо – двинуться он просто не мог. Ему казалось, что пошевелись он хотя бы на вершок, тело тотчас скрутит нечеловеческая боль от множества ушибов и резаных ран. Он нисколько не сомневался, что исполосован осколками.

Было так тихо, что мир представился поэту разом угодившим в безвременье хуже смерти, между землею и Адом, даже ветер не шелестел голыми ветвями. Он даже не сразу понял, что попросту утратил слух, и только приглушенный звон одного из обломков, на который наступил Фаддей, сказал мятежному графу, что мир людской еще стоит на месте, хотя и чудом.

– Наконец-то я до тебя добрался, Балиор, – прошептал тать, склонившись над поверженным врагом.

Только почему он при этом так широко раскрывал рот? «Кричит, – равнодушно догадался поэт. – Едва слышу». В руке кошевника возник пистоль, который он направил прямо в лоб Тихону. Из одежды на Фаддее были только штаны и грязно-бежевая аби с короткими рукавами. Свалявшиеся патлы его, не прикрытые париком, трепал ветер.

– Слишком просто, – скривился он, сунул оружие за пояс, затем отступил на шаг и выпрямился. – Сейчас ты у меня почуешь, что я пережил по твоей милости. А потом уже сдохнешь как собака…

Тихон заскреб пальцами вокруг себя в попытке защититься от удара в пах, и под руку ему попался нож, выскользнувший из ботфорта. По счастью, проклятый тать не заметил его среди железных обломков панциря и снаряда, каковых валялось около поэта во множестве. Закрыв глаза, граф Балиор с усилием вздернул руку с ножом – тот казался пудовым, и в следующую секунду голень Фаддея ударила в острие.

Тут уже Тихон понял, что не оглох окончательно и постепенно обретает слух. И резкой боли от своих движений он не почувствовал, а оттого надежда на спасение разгорелась в его сердце с нешуточной силою. Вереща, кошевник рванул пистоль, но тут поэт действовал молниеносно – нежданный успех влил в него силы, подобные паровым. Не думая об опасности напороться на рваный металл, он сместился влево, согнулся в поясе, чтобы привстать, и без размаха всадил тесак в низ Фаддеева живота.

А потом сразу же оперся о руку и отпрыгнул в сторону, чтобы уйти от смотрящего на него дула. Нож при этом вспорол вражескую плоть, застрял в костях и выскользнул из пальцев, так и оставшись торчать из Фаддея. Но тать не упал. С выпученными глазами он продолжал медленно поворачиваться вслед за Тихоном, потом схватил второй рукой рукоятку торчащего из брюха тесака и вырвал его. Вслед за лезвием хлынула бурая смесь желчи и крови, показался округлый бок сизой кишки.

По рубахе Фаддея поползло бурое пятно.

Никогда еще поэт не видал у человека такого страшного выражения лица, и оттого содрогнулся в ужасе, будто перед ним стояло порождение Преисподней или даже сам Диавол во плоти. Подставляться тем не менее под выстрел он и не подумал, отодвинулся в сторону, однако проклятый кошевник как будто не собирался падать.

– Где ты? – прохрипел он, будто ничего не видя за кровавой пеленой перед глазами. По штанине у него густо струилась кровь, вытекающая из раны.

– Как же ты мне надоел, подонок…

Тихон почти без разбега, подняв ногу, ударил врага по запястью, но не устоял и всей тяжестью продолжил движение. Пистоль выпал из Фаддеевых пальцев, а сам он вдруг потерял некий невидимый стержень и кулем рухнул на обломки железного монстра. Да так неловко, что одна из зазубрин вошла ему чуть повыше шеи, пропорола язык и высунулась наружу.

Кошевник выгнул грудь, исторг короткий хрип – и наконец преставился.

– Le crime fait la honte et non pas l’échafaud[55], – сказал поэт в качестве надгробной речи.