Вашингтон - Екатерина Глаголева

И грянул бой. Два часа под плавившимся от солнца небом гремела канонада. Красивый белый жеребец главнокомандующего, подарок губернатора Нью-Джерси Ливингстона, вдруг упал и умер от жары. Тотчас подскакал Билли Ли, ведя в поводу гнедую кобылу. Как обычно, Вашингтон испытывал судьбу. Один раз, когда он был поглощен разговором с каким-то офицером, прямо у ног его лошади взорвалось ядро, так что его лицо забрызгало грязью. Но Вашингтон продолжал разговор как ни в чем не бывало. Он был повсюду: выстраивал линию обороны, подбадривал солдат, давал им возможность продемонстрировать свою выучку, приобретенную в Вэлли-Фордж. Англичане такого еще не видели: передняя шеренга давала залп, после чего опускалась на одно колено, чтобы перезарядить мушкеты и дать выстрелить задней. Все действовали слаженно, как хорошо отрегулированный механизм. Несколько раз британцы шли в штыковую атаку — и американцы выстояли. Стерлинг и Грин демонстрировали чудеса храбрости, но больше всего Вашингтон отличил Энтони Уэйна, продержавшегося с небольшим отрядом против превосходящих сил противника до прибытия подкрепления.

Бой продолжался до шести вечера. Соблазн преследовать англичан был велик, но американцы едва держались на ногах от изнеможения, и Вашингтон решил отложить решающий (штурм до утра. Клинтон отвел своих людей на полмили, куда не долетали ядра американской артиллерии. Вашингтон велел своим спать прямо в поле, положив оружие рядом, чтобы с рассветом перейти в наступление. Сам он расстелил плащ под тенистым деревом; они с Лафайетом еще долго обсуждали поведение Ли, пока не заснули, сидя один подле другого. В лагере англичан горели костры, но на рассвете, проснувшись, Вашингтон обнаружил, что враг улизнул в Нью-Йорк. Клинтон проделал с ним ту же штуку, что в свое время он сам с Корнуоллисом.

Ну что ж, поле битвы осталось за ним. «Главнокомандующий поздравляет армию с победой, одержанной вчера над оружием его британского величества, и искренне благодарит храбрых офицеров и солдат, отличившихся в этом деле», — говорилось в приказе по армии от 29 июня. Людям было приказано одеться поприличнее, чтобы «вознести благодарность верховному вершителю человеческих судеб за победу, одержанную в воскресенье над цветом британских войск». Генри Лоренс от лица Конгресса благодарил небеса, сохранившие для Америки Вашингтона.

Впрочем, кое-кто трактовал события иначе. Чарлз Ли считал себя оскорбленным до глубины души и ждал от Вашингтона извинений. За что? За то, что главнокомандующий прогнал его с поля боя, когда победа была уже обеспечена и самому Вашингтону оставалось только «обдирать трупы»! Успешным исходом дела армия обязана исключительно умелому маневру, проведенному Ли, «и вот награда за то, что он пожертвовал друзьями, связями и, возможно, всем своим состоянием»! Он был крайне удивлен, получив в ответ на эти заявления сухое письмо Вашингтона, в котором тот обвинял своего заместителя в «неповиновении приказу и недостойном поведении», поскольку вместо атаки было совершено позорное отступление. Продолжая блефовать, Ли потребовал военного трибунала. Вашингтон послал арестовать его и выдвинул против него уже упомянутые обвинения. Военный трибунал из двенадцати офицеров начал следствие и полтора месяца собирал свидетельские показания.

Вероятно, прослышав об этом, Томас Конвей вновь принялся хаять Вашингтона. Но тут нашла коса на камень: не потерпев нападок на своего командира, Джон Кадваладер вызвал Конвея на дуэль и прострелил ему рот и шею. «Во всяком случае, я помешал этому мерзавцу лгать», — удовлетворенно заметил он, осмотрев рану. Конвей выздоровел, 23 июля написал Вашингтону покаянное письмо: «Я считаю, что Вы великий и добрый человек. Желаю Вам долго наслаждаться любовью, почитанием и уважением штатов, свободы которых восторжествовали благодаря Вашим добродетелям», — и уехал во Францию.

Но Вашингтону было не до интриг и судебных тяжб: 8 июня 1778 года в бухту Делавэра вошли 12 огромных линейных кораблей и четыре фрегата французского флота с четырьмя тысячами солдат на борту. Безраздельному господству англичан на море пришел конец.

Во главе этого флота стоял 48-летний вице-адмирал граф Жан Батист Шарль Анри Эктор д’Эстен (поскольку он был сухопутным человеком, морские офицеры чаще обращались к нему «генерал»). У него был «зуб» на англичан, дважды бравших его в плен во время стычек в Ост-Индии. В день приезда он послал американскому главнокомандующему цветистое письмо: «Дарования и великие деяния генерала Вашингтона заслужили ему в глазах всей Европы высочайший титул освободителя Америки».

Если бы французы прибыли несколько недель назад! Тогда британской армии был бы нанесен смертельный удар и Клинтон в самом деле разделил бы судьбу Бургойна, а Вашингтон затмил Гейтса. Но что толку рассуждать о том, чего не произошло! Вашингтон, находившийся в Уайт-Плейнс, отправил к д’Эстену, чей корабль стоял на якоре у Санди-Хук, своего адъютанта Джона Лоренса, чтобы, как сейчас сказали бы, «сверить часы» и вместе осуществить его мечту: отбить у британцев Нью-Йорк. Тогда круг замкнется и британская армия будет поймана в тот же самый мешок, из которого чудом и с большими потерями удалось ускользнуть американцам. Однако оказалось, что тяжелые французские корабли не смогут пройти по проливу, он для них слишком мелкий. Мечта осталась мечтой.

Союзники договорились уничтожить британский гарнизон в Ньюпорте, Род-Айленд, совместными усилиями французского флота и американских войск под командованием Джона Салливана. Но и эти планы были сорваны неожиданно налетевшим штормом и появлением на горизонте британского флота. Д’Эстен решил укрыться в Бостоне. Салливан рвал и метал, оставшись в Род-Айленде без прикрытия. 22 августа они с Грином послали д’Эстену возмущенное письмо с обвинениями в трусости и предательстве. Вашингтон наверняка сочувствовал боевым товарищам (хотя и не одобрял назначения вспыльчивого Салливана для ведения совместных операций). Однако с союзниками ссориться было нельзя, поэтому он попытался замять историю с письмом и послал более дипломатичного Грина помириться с д’Эстеном, Салливана же уговаривал не действовать чересчур поспешно. «Знаете, первое впечатление помнится дольше всего, именно на его основе у французов сложится представление о нашем национальном характере», — писал он 1 сентября. Чтобы восстановить добрые отношения, Джон Хэнкок в своем бостонском особняке закатил в честь союзников пышный банкет, на котором графу подарили портрет Вашингтона. «Ни один человек не был так рад получить портрет своей возлюбленной, как адмирал — ваше изображение», — докладывал главнокомандующему Лафайет.

Но Вашингтон не был склонен умиляться. Радость от обретения мощного союзника сменилась разочарованием. Французы-то думали, что под его командованием находится вдвое больше сил, а он, в свою очередь, рассчитывал на большее число французских солдат. Да и основной флот французов по-прежнему находился в Карибском море, присматривая за собственными колониями. Французы не идеалисты, они вступили в войну, преследуя собственные интересы, но вот каковы они? Не окажется ли, что американцев просто хотят использовать в корыстных целях?

И тут Лафайет заговорил о вторжении в Канаду. «В той форме, в какую маркиз облек свое предложение в разговоре со мной, оно казалось исходящим исключительно от него самого, — предупреждал Вашингтон Генри Лоренса, — но вполне возможно, что оно зародилось во французском кабинете и приобрело сей цветистый наряд, дабы лучше прийтись ко двору». Стань французы освободителями Квебека, они того и гляди потребуют назад канадские территории, утраченные после Франко-индейской войны.