Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

Речь идет о его визите к Пиночету, диктатору, задавившему социализм в Чили; речь идет о его контактах с людьми официозными, например, с салонным художником Шиловым; речь идет о высказываниях, которые он позволял вольно интерпретировать националистическим молодым людям.

Вольно им было интерпретировать, скажет иной, да и сам Зиновьев так не раз говорил. Зиновьев был оппозиционером вообще — не стоял ни под каким флагом, и это давало ему моральное право выступать и в американском Конгрессе, и в газете «Завтра». Однако не бывает оппозиционера вообще, как не бывает солдата вообще. Можно быть в той армии, или в этой армии, апофатическое утверждение (утверждение, возникшее из отрицания) еще не утверждение. Вокруг Зиновьева стали собираться фанатично преданные ученики, которые не всегда понимали, во что именно они верят. Не соглашаться с режимом — да, понятно; поверить все генеральные посылки опытом и разъять идеологию как труп — да, понятно. А дальше что?

В последних — душераздирающих — страницах «Зияющих высот», один из персонажей (его как раз и зовут «Учитель») говорит: «Последнее, что остается — это идти на них во весь рост». Погибнуть — но идти на амбразуру, такова была мораль Зиновьева, он так сам и поступил. Однако научить именно этому (то есть гибели всерьез) невозможно. Тут либо достаточно примера, либо примера недостаточно — но хождение на амбразуру не есть научная дисциплина. Так куда же идти во весь рост?

Как случилось, что великий правдолюбец, благородный Зиновьев принял приглашение генерала Пиночета — объяснить логически невозможно. Так все- таки вы за что, Сан Саныч? За социализм — или за работу спецслужб, сажающих на трон марионетку? За молоко безработным — или за концессии медных рудников — сытым? Как это вы умудрились мясника не разглядеть в вежливом синьоре? Зиновьев был способен на безжалостный, резкий анализ — например про Хрущева, любимца русской интеллигенции (как и Горбачева, Хрущева критиковать считается не вполне приличным), он написал однажды: «Хряк заслуживает презрения и насмешки». Написал — и приговорил Хряка. Отчего же про латиноамериканского генерала он такой фразы не сказал? — и были ведь причины. Конечно, гениям свойственны причуды: вот и Маяковский оскоромился — якшался с чекистами. Но точности ради скажем: Маяковский с чекистами якшался до массовых расстрелов, а не после. Вообразить, что Маяковский или, скажем, Горький сидят в гостях у Ежова в тридцать седьмом — не получится. Они, если угодно, затем и умерли, чтобы в гости к Ежову не ходить.

Зиновьев на эти упреки отвечал примерно так а что — лучше мне ходить в гости к Ельцину, разворовавшему мою Родину? Лучше принимать подачки от капиталистов с демократическими взглядами, от бандитов, которые прикармливают компрадорскую интеллигенцию? Лучше лебезить перед нуворишами?

Нет, не лучше. Одинаково плохо. К Пиночету в гости ездить не следовало — Пиночет был мерзавцем, он был палачом и вором, он принял Александра Зиновьева в качестве борца с коммунизмом, увидел в нем единомышленника. И это, несомненно, плохо.

Как случилось, что Зиновьев, друг авангардных художников, устраивал свои вечера в пошлейшем музее пошлейшего правительственного художника Шилова — понять не получается. Но ведь это же было публичное место — в самом центре Москвы, скажут иные. В Кремль Зиновьева не звали, в клуб нефтяных магнатов «Монолит» не приглашали — но где-то же надо было собирать свой круг. И что на такое возразишь? Вероятно, лучше нигде не собираться, чем среди глянцевых портретов Назарбаева и Рахимова.

Зачем тонкому и знающему человеку было признание полупьяных патриотов? Я помню румяного, хитрющего патриотического депутата парламента, с рожей, масляной как блин, — он обхаживал Александра Александровича, а тот благосклонно ухаживания принимал. Что-то такое он даже говорил о том, что гордится своим собеседником, — а у собеседника блестели маленькие озорные глазки. Зачем это было Александру Александровичу? Скорее всего, он использовал любую возможность публичности. Был настолько одинок, что радовался любому признанию. Был настолько чист, что знал: грязь к нему не пристанет — так не все ли равно, с какой трибуны говорить?

Так метод диалектической логики, знаменитое зиновьевское восхождение от абстрактного к конкретному, заставило его занять круговую оборону. Абстрактное знание дано нам в первичном отношении к предмету, это отношение мы принимаем за свойство данного предмета — но свойством отношение не является. Надо конкретизировать свойства предмета — и от них уже перейти к абстрагированию высшего порядка — но кто выдержит такой экзамен? Понятие «свобода» и понятие «демократия» — выдержат ли они? Конкретным был один он, сам Зиновьев, воплощавший свободу буквально — только он обладал способностью договорить до конца, до последней буквы, сделать так, как решил. Он отмежевался от любой абстракции — за каждой видел (и справедливо видел) подвох. Надо сказать, что наше абстрактное время конкретизировалось стремительно: еще вчера мальчики были за свободу, сегодня уже работают в банке; еще вчера лидеры демократического движения звали к либеральным ценностям весь народ — сегодня в одиночку занимаются виндсерфингом на Гаити. И как было не усомниться в абстрактных отношениях — Зиновьев отгородился своей диалектической логикой от всех: от истории, от правил, от традиции — и эта полная изоляция привела его к некоторой, страшно сказать, неразборчивости. И даже к утрате вкуса. Я говорю это со всей возможной осторожностью, поскольку вкус — есть абсолютная абстракция, нуждающаяся в тысяче уточняющих ее дефиниций. Какой вкус? Вкус архитектора, строящего античные виллы банкирам? Это, пожалуй, очень дурной вкус, если рассматривать его конкретно, но абсолютно надежный, если взять его абстрагированно. Вкус художника, делающего бронзовые инсталляции в интерьерах ворюг? Эти конкретные поделки — омерзительны, абстрактный вкус (то есть соответствие поделки образу заказчика) совершенен. Зиновьев бы посмеялся над абстракцией вкуса. Вкус — в случае Зиновьева — мог быть только одного порядка: последовательность. Быть одному — так совсем одному, — никаких союзников, никакой поддержки. Но ведь быть совсем одному невозможно, физически невозможно. Это школьная перформативная контрадикция, трюк из логического букваря, а ловятся на него мудрецы.

В последние годы жизни Зиновьев увлекся воинственной антинаучной историей человечества, написанной профессором математики Фоменко. Смысл данного сочинения состоит в том, что истории, той, что преподают в школах, — упорядоченной, хронологической истории, не существует. Это все выдумки последующих поколений, подтасовка. Все летописи, труды историков, хроники и свидетельства — все это фальсификация. А как же памятники архитектуры и искусства? Тоже подделка, позднейшая продукция. Собрались ловкачи во времена Людовика Пятнадцатого — и вырубили египетские статуи. Вся античность создана в восемнадцатом веке, Карл Великий и Фридрих Великий — одно и то же лицо, и так далее.

Зиновьеву данная теория страшно нравилась, импонировала дерзновенностью, бесшабашным опровержением генеральных посылок Ничто не предопределено. Вот был профессор логики — а стал великий писатель, потому что все вокруг молчали. Вот, был профессор математики — а стал великий историк, потому что все пользуются привычной хронологией, а одиночка взял и усомнился! Вышел новобранец-силач и поднял штангу одной рукой. История — это, в конце корцов, тоже своего рода идеология. Вот вменили историю как данность — заявлено людям, что существует пространственно-временной континуум, наложены на мир сетки координат, мы все в определенном смысле заложники исторических абстракций. Однако можно ведь к этой абстракции исторического познания (коль скоро история дана нам в отношении, которое мы наделяем непроверенными свойствами) применить тот же самый безжалостный метод-отмычку, формальное уточнение свойств предмета познания, и данное уточнение непременно приведет нас к образованию конкретного знания — которое тоже можно обобщать, но уже на ином уровне. Здесь уже не будет места идеологии истории — только чистый логический метод опровержения допущений. Так безумная теория Фоменко стала союзницей Зиновьева — в его борьбе за конкретную свободу. Нет пределов человеческому сопротивлению! Бытие свободного сознания не сдается. Сломаем навязанную нам историческую хронологию!.