Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер

На одной из таких казней я и видел Джессику в последний раз. Негры собрались во дворе, чтобы присутствовать при исполнении приговора зачинщикам мятежа. Метод казни был весьма примитивен. Каждого приговоренного ставили на доску, положенную на два бочонка, со связанными руками и ногами и петлей вокруг шеи. Потом доску сшибали, и, пока тела корчились и дергались, один из солдат шел и туго затягивал петлю, ломая им шеи. Если это не срабатывало и тело продолжало корчиться и вздрагивать на конце веревки, казненного резко дергали за ноги. И они умирали. Это был медленный процесс, и я часто вспоминал стремительную эффективность гильотины.

На той казни, происходившей в одном из соседних поместий, я увидел Джессику в толпе рабов, которых заставляли смотреть на казнь. Я не узнал молодого человека, который должен был умереть. Он стоял с высоко поднятой головой, пока читали приговор. Женщина племени игбо пристально глядела на приговоренного, стоя рядом со старшей, единственной выжившей дочерью. Их не видели в Монпелье с начала восстания, и она числилась среди пропавших негров. Я видел, как она закрыла рот руками, когда у юноши выбили из-под ног доску. Не было слышно ни звука, кроме легкого вздоха толпы. Люди редко разговаривали или кричали, а плач карался плетьми.

Я пристально смотрел на Джессику. Ее глаза расширились, она качнулась вперед. Ее дочь крепче сжала ей руку. Я проследил за ее взглядом, и тут узнал качавшееся тело.

Мы больше не будем рабами. Мы больше не возьмемся за мотыгу. Мы не позволим нас сечь. Мы свободны! Мы теперь свободны!

Джессика взглянула на меня. Она меня узнала. Ни один из нас не подал виду, что мы знакомы. Когда я вновь взглянул на толпу, ее уже не было.

* * *

Что есть свобода? Кто свободен? В годы Освобождения упадок сахарного рынка обанкротил многих плантаторов, что привело к обнищанию и нужде их бывших рабов. Теперь они должны были платить ренту за свои земельные участки, и собиратели ренты стали объектами ненависти. Негры верят, что земли, которые возделывали их отцы, принадлежат им по праву. В некоторых имениях люди отказывались платить, и тогда их скот конфисковывали судебные приставы. Заработная плата часто оказывалась мизерной. В плохие времена люди голодали. Я редко предвижу будущее, но в одном я уверен: в эту колонию, охваченную непоправимым упадком, снова придет мятеж. Мы увидим новые расправы и новые виселицы. Когда я читаю у такого выдающегося философа, как Томас Карлейль[56], что негры – низшая раса, недостойная свободы, я задумываюсь, стоит ли мне возвращаться в Англию. Все эти годы, все эти ночи на островах бурных ветров и красной пыли убедили меня в справедливости простой веры Франциско, веры в неотчуждаемые, неизменные Права Человека.

Эдвард умер от пьянства больше года назад. Он постепенно тонул в бутылке, и его общество стало невыносимым. Он все еще читал вслух стихи, но теперь они перемежались пьяной болтовней. Он похоронен в Монпелье, на том самом кладбище, где мы с Ньютоном хоронили убитых ополченцами негров. Преемница Гекубы потеснила Ньютона и взяла бразды правления в свои руки, весьма успешно и с большой выгодой для себя. Может, хозяин и умер в бедности, но она-то не собиралась следовать его примеру. И не последовала. Когда я в последний раз видел усадьбу, окна были выломаны и разбиты и дождь размыл обои и картины.

Лагерь в Ньюкасле, где я теперь живу, расширился, и с возрастом мне все труднее переносить влажную духоту низин. Я купил кусок хорошей земли в Голубых горах для Авра-ама и его семьи, чтобы он мог доживать свои дни в довольстве и покое. Мы вместе подписали бумаги, и я удостоверил кривой росчерк Авраама своими инициалами. Он так и не научился читать и писать, но мы целую неделю практиковались, чтоб он не осрамился в конторе стряпчего и смог поставить свою подпись.

С тех пор Авраам успешно выращивает индийскую коноплю, которая стала весьма популярна у рабочих на плантациях. Я и сам ее пробовал, но нашел снотворный эффект нежелательным. Обычный табак помогает мне бодрствовать, на нем я продержался всю нынешнюю длинную ночь.

Я уже не могу различить светляков в зарослях буша. Но вижу очертания перил моей веранды во влажной мгле. Мой сюртук достает до плитки пола, старые кости продрогли. Я слышу возню собак во дворе. Психея мирно спит в корзинке у моих ног. И темнота снаружи вдруг внезапно, стремительно становится не черной, а темно-синей. Я зажигаю новую свечу. В полумраке кричит одинокая птица. Я вновь беру письмо, с которого началась эта бесконечная ночь воспоминаний.

Линкольншир, 22 июня 1859 г.

Мой дорогой Джеймс.

Да, я не слишком щедро вознаградила тебя за твое нежелание меня забыть. Но я храню письма, которые ты мне писал, все до единого. Они аккуратно сложены по порядку и обернуты тончайшей шелковой бумагой. В несколько слоев! Некоторые из них, те злые страстные послания, которые ты писал поначалу, начинают распадаться от времени и перечитывания. Я отдала два из них на починку музейным реставраторам. Их наклеили на прочную подкладку из тонкого холста, и теперь их можно сложить только вдвое. Конечно, они хранятся взаперти в письменном столе, среди самых дорогих моих ценностей: шутка ли, любовные письма от знаменитого доктора Барри! Но я никогда не расстанусь с ними. Разве что если настанут совсем уж трудные времена.

Почему тебя так раздражали мои успехи? Я постоянно слышала про твои, и принимала эти новости со спокойствием, добродушием и даже не без гордости. В конце концов, я знала тебя, когда ты был всего-навсего способным ребенком и выглядел так, будто не доживешь и до двадцати. Честно говоря, если бы я тебя время от времени не подстегивала, ты бы и не дожил. Я не забыла те летние месяцы, которые мы провели вместе, когда ты учил меня читать. Но это было лишь начало моего пути. Тогда я была никем. Никто про меня не слыхал. Что ж, теперь дело обстоит иначе.

Ты странствовал тридцать лет, Джеймс. Ты как Вечный жид. Но никто не заставлял тебя уезжать – уж я-то точно не заставляла. Над тобой не тяготеет никакое проклятие. Теперь ты можешь вернуться домой. Почему бы тебе не вернуться?

Я торжественно покинула сцену. Нельзя вечно скакать в одежде мальчика. И хотя я могу в этом признаться только тебе, мой голос не тот, что прежде. Я дала несколько благосклонно встреченных прощальных представлений, на одно из них пришла сама молодая королева. Во всех газетах опубликовали весьма хвалебные отклики, в том числе прелестную заметку самого г-на Диккенса. Он пишет, что я и в самом деле столь свежа и очаровательна, как твердит молва, и что ему не надо было прилагать усилий, чтобы представить себе, как я блистала прежде – потому что я и теперь блистательна. Или что-то в этом роде. Ты знаешь, что он очень интересуется театром и когда-то собирался пойти на прослушивание, но заболел? До чего печально. Я представляю себе, как сыграла бы с ним на пару. Он потрясающий чтец. Что ж, я поместила его добрые слова на почетное место в свой Памятный Альбом, рядом с засушенными розами Адольфуса – первыми, которые он мне подарил.