Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер

Что мне ответить Ньютону, чье огромное, круглое, взволнованное лицо так пристально вглядывается сейчас в мое?

Мы пропели последний гимн и вышли из маленькой церкви на пыльную дорогу. Я указал на окружающих людей разных цветов и рас, хотя большинство из них были черными.

– Что ж, Ньютон. Это все – люди Господа нашего, преклонившие перед Ним колена. Если люди всех сортов готовы молиться вместе одному и тому же Богу, то мы все едины во Христе.

Это мое замечание, подслушанное и аккуратно донесенное до властей, чуть не повлекло за собой официальное обвинение в подстрекательстве. Учитывая дальнейшее развитие событий.

Это было за несколько дней до Рождества. Ситуация в госпитале Монтего-Бей была сложной, но не угрожающей. Я провел утро, составляя список самых необходимых запасов – белья и лекарств. Я проверил счетные книги, провел обход с моими врачами. Потом отправился покупать рождественские подарки домашним Эдварда и Аврааму, который просил красивый нож с роговой рукояткой. Эдвард передал мне, немного стесняясь, желание Гекубы получить нижнюю юбку с розовыми лентами, так что я тем вечером возвращался в Монпелье, нагруженный разнообразным добром – от оружия и кожаных ремней до вычурного женского белья. Ньютон развеселился, увидав мои трофеи: нижние юбки, кружевные передники и расшитые шаровары, предназначенные для женщин дома. Мы въехали в Монпелье, переглядываясь и улыбаясь.

Город бурлил суетой, но не больше, чем это обычно бывает на Рождество. В этом году праздник выпал на воскресенье, но Эдвард, понимая, что люди терпели тяготы много месяцев, освободил их от работ и в понедельник. Для Эдварда такое великодушие было естественным, но не все плантаторы разделяли его взгляды, так что в округе поднялся раздраженный ропот. Эдвард решил избежать прямых стычек и не присутствовать на декабрьских судебных слушаниях, сославшись на нездоровье. Он был одним из местных судей и обычно серьезно относился к своим судейским обязанностям. Я немного пожурил его за отступничество, но он отчаянно защищался:

– К черту, Барри. Если я не услышу, что они говорят, мне не придется им отвечать. И мне не придется тащиться в Кингстон на новогодний бал. Я это ненавижу. Меня там окружают десятки матрон, которые только и мечтают выдать за меня своих противных жеманных дочерей. Ты ведь подтвердишь, что я нездоров, верно? Ты настоящий друг. В этом климате с человеком всегда может приключиться какая-нибудь гадость.

Он поудобнее устроился в ветхом шезлонге.

– А если я не пойду на губернаторский бал, мне не придется слушать все эти бредни про конец света от поборников рабства. Ты знаешь, Барри, рабство должно быть отменено. И скоро. Нам просто придется выращивать тростник на других условиях.

Он рассказал мне, что неделю назад в поместье Солт-Спринг начались волнения, рабы поднялись против управляющего. Эдвард был уверен, что в свое время тот успел насладиться абсолютной властью маленького тирана. Толпа рабов разоружила констеблей, посланных, чтобы арестовать виновных. Эдвард должен был занять свое судейское место, выслушать всех и вынести свое суждение.

– Головы у людей полны свободы, Джеймс. Нам придется принять последствия. Как тебе понравился баптистский проповедник, которого ты слушал сегодня? Я слышал, он сущий подстрекатель, и его скоро скинут с его кафедры вместе с теми миссионерами-якобинцами, которые его прислали.

Ньютон, должно быть, услышал эти слова. Он был в комнате – искал парадную скатерть и серебряные подсвечники для стола.

Я помню столовую с болезненной ясностью. Портреты родителей Эдварда висели над дубовыми панелями. Стулья, которые редко использовались, стояли в крошечных плошках с водой, чтобы уберечь дерево от белых муравьев. Окна с этой стороны дома закрывались бамбуковыми ставнями, сквозь которые на противоположную стену ложились широкие полосы света. Один из гостей Эдварда, который провел здесь восемь месяцев, пытаясь вылечиться от чахотки, изобразил на холсте имение, выписав его в мельчайших деталях. Вот бараки, в которых живут счетоводы, вот дом и контора надсмотрщика, изолятор, удачно угнездившийся в продуваемом месте, загон для скота, водяная мельница и печи в тени кокосовых деревьев, а над всем этим – лиловые горы. Мы сидели и рассматривали картину.

– Справа от главных ворот не растет кокосовое дерево, – педантично заметил я.

– Росло, – сказал Эдвард. – Его снесло ветром после того, как картина была закончена. Бедный старина Холливелл. Помнишь его? Ты лечил его от глистов. Он умер от чахотки, как только вернулся домой. При чахотке показан сухой жаркий климат, а не влажный и жаркий.

Эдвард с минуту мрачно смотрел на картину, потом повеселел.

– Мы умрем здесь, правда, Барри? Что толку плыть назад в Англию.

– Очень возможно, – согласился я устало.

В то Рождество в поместье было удивительно тихо, только на крыльце группка почитателей Эдварда пела свои обычные гимны. Это были рабы – не только домашние, к которым он был особенно добр, но и с плантаций – они часто приходили, чтобы он послушал их пение и посмотрел, как они танцуют. Я видел, как они подходят, одетые во все самое лучшее, неся барабаны игбо и два странных инструмента, «трясоплясы», которые представляли собой не что иное, как наполненные камушками тыквы и «китти-кэтти» – кусок доски с двумя палочками, которыми полагалось по этой доске как следует колотить. Их музыкальные инструменты были примитивны, но пели они волшебно. Вела молодая девушка, и ее чистое, высокое сопрано отдавалось эхом во дворе. Ее спутники подхватывали песню хором. Я увидел среди поющих Джессику.

Когда песня кончилась, Эдвард приказал подать рождественским певцам напитки и угощение, а мы удалились с жары в дом. Когда я пожелал всем счастливого Рождества и повернулся, чтобы уйти, Джессика задержала меня за руку.

– Вы остаетесь здесь, докдор Барри? – спросила она взволнованно.

– Да. До Нового года, – ответил я. Она тут же отошла, с явным облегчением.

На следующий день вокруг было еще тише, чем на Рождество. Даже Эдвард отметил, что среди его людей не слышно пьяного веселья. До нас доносилась лишь возня цыплят, гусей и цесарок, вступавших в обычные шумные стычки посреди двора.

Ранним утром 27 декабря рабы поднялись, как обычно, собрались в группы и отбыли на тростниковые плантации. Большинство из них не вернулись назад. Но мы не знали об этом, поскольку надсмотрщики тоже не вернулись, и некому было доложить о происшедшем. Первый знак подали рожки, изготовленные из витых морских раковин.

Да, вначале зазвучали рожки – они перекликались через лиловые склоны в спустившемся на горы прохладном тумане, смолкали, потом доносилось эхо, влажное от папоротника, словно устье водопада, и снова рожки окликали друг друга через горы. Это был неописуемо печальный звук – с тех пор, слыша его, я не могу отделаться от горечи тех лет, и снова в ноздри мне ударяет запах кофейных зерен, которые сохнут на джутовых мешках под солнцем, и сладкий, густой, хмельной аромат рома, и я снова чувствую, как пот катится за воротник моей рубашки, облепившей тело.