1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Игорь-Северянин, с первых строк окунувшийся в Володины стихи, вздрогнул, когда на соседний стул тихо опустилась Тоня и вскользь чмокнула его в щёку.

— Опоздала, прости, — шепнула она, устраиваясь. — Давно читает?

— Только начал…

Ещё никто не примерял сказанного на себя, но гул голосов в зале «Привала» уже стал заметно тише. А Маяковский бил и бил в одну точку.

Борис Пронин, который было отошёл от сцены к очередному столу, не успел толком поворковать с гостями — поспешил вернуться обратно.

Маяковский читал, щупая зал тяжёлым взглядом.

Слова звучали диким контрастом жалостному тремоло Вертинского; после некрофильской эротики — сочились животной страстью.

Дмитрий Павлович с возрастающим интересом разглядывал Маяковского, а потом перевёл взгляд на Феликса. Юсупов сделал в ответ страшные глаза, раздул тонкие ноздри — и снова воззрился на сцену.

Скейл и Эллей дымили пахучими сигарами и безучастно слушали. Впрочем, странно было бы ждать от британских офицеров проявления чувств в богемном подвале. Однако и они время от времени внимательно взглядывали на соседей.

Басом своим Маяковский каждое слово вколачивал в зал, будто сваю. Полуоткрыв рот, за столом по соседству с Северянином и Тоней застыл поручик Сухотин, неотрывно глядя на сцену.

Тоня уже слышала эти стихи. Но сейчас и она сглотнула подкативший к горлу ком, настолько зрима была нарисованная Маяковским жуткая картина мировой бойни. Гойя! — подумала она.

Орденоносный штабс-капитан Зощенко тоже не сводил с Маяковского огромных чёрных глаз. Он даже приподнялся на стуле и вцепился в край стола. Стихи вернули фронтовые воспоминания: о склизкой окопной грязи, о визге шрапнели, о клочьях человеческих тел и вони развороченных кишок; о ядовитых горчичных облаках, наползающих с германской стороны, — облаках газа, который рвёт грудь и заставляет кровью сочиться глаза. Газа, хватанув которого, счастливчики вроде Зощенко ухитряются выжить и после месяцами валяются по госпиталям…

Маяковский гремел со сцены:

Недалеко от сцены, качнувшись, поднялся прапорщик — из тех, что получали погоны на ускоренных курсах и ходили потом в адъютантах при бельевых складах министерши Сухомлиновой.

— Хорош! — вальяжно протянул он. — Вертинского давай!

Одетый в такой же френч другой прапорщик, чуть потрезвее, дёрнул крикуна за рукав, и тот упал обратно на стул. А Маяковский читал, возвышая голос:

Лоснящийся брылястый прапорщик оттолкнул миролюбивого толстяка-соседа и снова поднялся.

— Хорош, я сказал! Ты кому здесь про войну рассказывать будешь, ты, крыса тыловая?!

Маяковский побелел лицом и шагнул со сцены, продолжая:

Взвизгнула дама, которую поэт вместе со стулом отодвинул с пути.