Я всегда остаюсь собой - Йоав Блум

Я снова и снова колотил в дверь – и наконец вынес ее к чертям.

Он стоял с другой стороны, застыл на бегу, смотрел на меня широко распахнутыми глазами.

Да уж, я неплохо вырос.

Последний раз, когда я видел самого себя, было десять лет назад – и то издали. Теперь мне впервые выпала возможность посмотреть на себя вблизи. Что-то среднее между плейбоем с неряшливой прической и ботаном, который слишком много времени уделяет фитнесу. Да, все это я заметил украдкой за секунду, бросив один взгляд на мужчину, которым мог бы быть. Я не сильно удивился. Я знаю этого юношу немалую часть жизни, и по одной позе, в которой он застыл, я мог сказать, какие дороги он выбирал всякий раз, оказываясь на перекрестке.

Я поднял руку и навел на него пистолет.

И не смог решиться.

Только на секунду, лишь в течение одного кратчайшего мига у меня промелькнула мысль, что, возможно, есть и другой путь, что, может быть, можно найти какое-то другое решение проблемы, что мне жаль своего красивого лица, что я хотел бы посидеть с собой, выпить пива и узнать, что тогда произошло, как прошла моя юность и что я думаю о жизни, что так нечестно, и что если мы поговорим, то он предложит какую-нибудь идею, которая не пришла в голову ни мне, ни кому бы то ни было другому, и что, может быть, сейчас я совершаю ошибку всей моей двойной жизни.

Да, я знаю, это не одна мысль, но не будем придираться.

Рука, в которой я держал пистолет, сама собой опустилась. И тогда появилась вторая мысль, которая до сих пор терпеливо ждала своей очереди в сторонке: «Что, правда? Именно сейчас ты решил обо всем этом подумать?»

Я быстро вдохнул, выдохнул через сжатые губы, снова поднял пистолет. Но за эту секунду нерешительности мне уже пришлось заплатить цену. Он бежал, а в меня полетела мягкая коричневая подушка.

Приговор был вынесен, а все, что случилось дальше, оказалось лишь следствием, движением по дороге, которая была проложена в тот момент, когда я заколебался.

То, как я бежал за ним в спальню, как колотил в ее дверь, как вломился в комнату, которая к тому моменту была уже пуста, как увидел открытое окно и кинулся вниз по лестнице, как пытался понять, куда они сбежали. Я бежал быстро, целеустремленно и обдуманно, глаза у меня были сфокусированы, как у охотника, суставы двигались, как смазанный механизм, весь я был устремлен к цели, как ястреб, завидевший добычу. Но я знал, что в этот день задуманного уже не случится.

Я позвонил Стоуну.

Подробностей о том, что произошло, рассказывать не стал, только сказал, что им удалось сбежать. Ему было достаточно услышать мой голос, чтобы не задавать лишних вопросов. У него тоже был не ахти какой день. Я предложил, чтобы он подключил своих знакомых из «Моссада», ЦРУ или какой-нибудь еще спецслужбы. Пусть включают свои спутниковые камеры, сейсмодатчики, камеры слежения в торговых центрах, термостаты в кондитерских печах – да что угодно.

Я сунул пистолет за пояс брюк. Представьте себе, что бы чувствовали вы, после того как убежали от себя.

Остаток дня я провел, бесцельно шатаясь по улицам.

Возвращаться в свою каморку в хостеле не хотелось, ходить по лабораториям и кабинетам университета – тоже. Я стал бродить из одного живописного кафе в другое, боясь, что мне снова позвонят.

Отчасти я хотел, чтобы телефон зазвонил и кто-нибудь – видимо, Стоун – сказал мне, что его нашли и проблема решена. Но в то же время я понимал, что как только это произойдет, мои дни будут сочтены. Пока он в живых, нет смысла избавляться от меня. Один или двое – не такая уж большая разница. А как только его не станет, придет моя очередь.

Так что я, может быть, провожу свой последний день на земле, гуляя по красивым иерусалимским кафе. Есть способы провести свой последний день и похуже.

Ночью я сидел в Парке чудовища[63] и смотрел на небо, на котором светилось куда меньше звезд, чем я надеялся увидеть.

Если бы во время обмена, когда я пытаюсь раздвоиться, браслет не сгорал от чрезмерной нагрузки, все прояснилось бы еще в той каморке, где я сидел на высоком стуле перед рыжим техником.

Что, если бы мои браслеты не сгорали?

Что, если бы я не охладил тогда браслет для того, чтобы обменяться?

Да что там далеко ходить… Что, если бы в мире не было этих дебильных браслетов?

Давайте признаемся себе. Идея обменов провалилась. Убегая от себя в другое место, мы оказываемся там вместе с собой. Настоящие царапины находятся под кожей, наши мысли продолжают бежать теми же опостылевшими маршрутами, в каком бы мозгу они ни находились. Невозможно бороться со своими демонами, не повернувшись к ним лицом и не посмотрев на них при солнечном свете. В идеальном теле инструктора по плаванию, внутри геймерши, жующей жвачку, смотря на жизнь глазами страшно тощего французского художника, в теле бородатого бомжа – одни и те же мысли приводят тебя в те же места, перед тобой всплывают одни и те же тени прошлого, в самые опасные моменты тебя подстерегают одни и те же тихие страхи, таящиеся по углам комнаты.

Те, кто ненавидит себя, будут и дальше себя ненавидеть, а те, кто любит, – будут и дальше любить.

На самом деле от всех этих обменов больше всего выиграли тела. У них появился шанс достаться кому-нибудь, кто будет за ними лучше ухаживать, они получают бонус в виде разных точек зрения, в них по-разному ходят, сидят, стоят. Мышцы привыкают к новым движениям, скелет – к новым позам, и все это – не сходя с места; в тело перемещаются новые души: они меняются и раскрывают перед телом огромный спектр возможностей восприятия.

А души? Души остаются заточены сами в себе, они преследуют сами себя, в каком бы теле ни оказались. В этом мире нельзя убежать по-настоящему, можно только приспособиться. Это единственный путь к победе.

Когда появились обмены, людям казалось, что новая технология принесла с собой ответ на какой-то важный вопрос. Но то, что душа смогла смотреть на мир из разных пар глаз, не позволило этой душе понять себя лучше. Она по-прежнему оставалась закрытым черным ящиком, способном теперь переместиться из тела в тело.

Папа не любил браслетов. Мы частенько твердим о важности того, что внутри, говорил он, и это правда. Но кто мы есть – это не только внутреннее дело. Тело – тоже важно. Оно заставляет нас сократиться до определенного места и времени, и это нельзя не учитывать.

Ты еще увидишь, говорил он, люди будут как одержимые перемещаться, будут искать тело, которое им подойдет, вместо того чтобы понять, что их тело – часть их сущности.

Он говорил все это до того, как мы выяснили, что я не способен обмениваться. Иногда я спрашивал себя, что он думал по этому поводу: стал ли для него этот факт облегчением? Думал ли он, что так мне будет проще понять, кто я на самом деле?