Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Я признался в своем неведении. Мандук пренебрежительно махнул рукой.

– Узнаешь, все скоро узнаешь. Наркотики, терроризм, мусульмане-моголы, компьютерные ракетные системы, махинации банка «Хазана», ядерное оружие. Хай Рам! Это ж надо, как вы, инородцы, всегда вместе держитесь. Как объединяетесь против нас, индусов, а мы, добренькие такие, недооцениваем угрозу. Но теперь твой папаша отправил тебя ко мне пинком под зад, и ты все-все-все узнаешь. Я и про роботов тебе расскажу, про разработку современных высокотехнологичных киберов, которых запрограммируют нападать на индусов и убивать их. И про детей расскажу, про армию инородческих младенцев, которые займут колыбели наших детишек и слопают их пищу. Вот каковы их планы! Но эти планы провалятся. Здесь Инду-стан – страна индусов. Мы сломаем ось Зогойби-Резаный, чего бы это ни стоило. Мы их на колени поставим. Ну так что, мой зомби, моя кувалда: за нас ты или против нас, за правое дело или за левые доходы? С нами ты или нет?

Без колебаний я шагнул навстречу судьбе. Не дав себе времени задуматься, как могут быть связаны обвинения Филдинга в адрес Авраама и предполагаемые любовные отношения Мандука с госпожой Зогойби; не оглядываясь на прошлое; охотно, даже радостно – я ринулся вперед. Куда ты послала меня, мать моя, – во тьму, туда, где не видно меня, – я иду по своей воле. Клички, которые ты дала мне, – отверженный, бродяга, неприкасаемый, чужак, злодей – я прижимаю к груди и делаю своей неотъемлемой частью. Проклятье твое да будет мне благословением, и ненависть, которую ты выплеснула мне в лицо, я буду пить, как любовный напиток. Опозоренный я водружу на себя мой стыд и назову его гордостью – понесу его, Аурора Великая, как алый герб на груди. Я низвергаюсь с твоего холма, но не как падший ангел, нет. Мое падение не Люциферово, а Адамово. Я падаю, чтобы стать мужчиной. Я счастлив, что падаю так.

– Сэр мой капитан сэр.

Мандук издал зычный радостный возглас и стал выкарабкиваться из кресла. Ламбаджан – Боркар – шагнул вперед и подал ему руку.

– Так, так, – сказал Филдинг. – Хорошо, кувалда твоя без дела не останется. А какие еще таланты?

– Сэр кулинария сэр, – ответил я, вспомнив счастливые часы на кухне с Эзекилем и его тетрадями. – Англо-индийский суп с пряностями, южноиндийское мясо с кокосовым молоком, каурма по-могольски, кашмирский чай с пряностями, «шелковый» кебаб; рыба по-гоански, баклажаны по-хайдарабадски, рис с простоквашей по-бомбейски и так далее. Если вам нравится, даже розовый соленый чай.

Восторгу Филдинга не было границ. Было ясно, что он любитель покушать.

– Выходит, ты настоящий универсальный игрок, – сказал он, хлопнув меня по спине. – Посмотрим, годишься ли ты для ответственных матчей, можно ли тебя поставить на ключевую шестую позицию и закрепишься ли ты на ней. Хами, Уолтере, Рави Шастри, Капил Лев. – (Индийские крикетисты совершали в это время турне по Австралии и Новой Зеландии.) – Для такого парня в моей команде всегда есть место.

x x x

Моя служба у Рамана Филдинга началась с того, что он назвал «испытательным сроком» в его домашней кухне, к большому неудовольствию его постоянного повара Чхаггана Одним Кусом Пять – верзилы с торчащими вкривь и вкось зубами, который, казалось, носил в огромном рту переполненное надгробьями кладбище.

– Чхагга-баба, он свирепый у нас, – восхищенно сказал Филдинг, знакомя меня с ним и объясняя его прозвище. -Однажды, когда боролись, откусил у противника пальцы на ноге, все сразу.

Чхагган хмуро посмотрел на меня, являя собой в этой чистенькой кухне невообразимо косматую фигуру с жирными пятнами на одежде, и, зловеще бормоча, принялся точить большой нож.

– Ну, теперь-то он присмирел, – басил Филдинг. _ Правду говорю, Чхагго? Ну перестань, перестань дуться. Нового повара следует принять как брата. Или нет. – Он посмотрел на меня из-под тяжелых век. – Боролся-то с ним как раз его братец. Ох уж эти пальцы! Точь-в-точь тефтельки маленькие, если бы не грязные ногти.

Я вспомнил давнюю байку Ламбаджана о том, как сказочный слон откусил ему ногу, и подивился, сколько же гуляет по городу всяких невероятных историй о потере конечностей – историй, исходящих как от субъектов, так и от объектов ампутации. Я похвалил Чхаггана за образцовую чистоту на кухне и сказал персоналу, что не потерплю снижения стандартов. Любовь к опрятности нас роднит, заявил я, умалчивая о неприглядной внешности зубастого повара; еще роднит нас, добавил я про себя, постоянное ношение оружия. У него клыки, у меня кувалда; одно другого стоит, решил я. Я улыбнулся ему сладко, как только мог.

– Сэр нет проблем сэр, – бойко отрапортовал я хозяину. – Мы великолепно поладим.

Готовя Мандуку еду, я узнал о кое-каких особенностях этого человека. Я понимаю, что сейчас пошла мода на мемуары вроде записок личного слуги Гитлера, и многие этим недовольны – дескать, не надо очеловечивать бесчеловечное. Но дело-то в том, что вовсе они не бесчеловечны, эти Мандуки, эти маленькие Гитлеры, и человечность их лучше всего указывает на нашу общую вину, вину человечества в человеческих преступлениях; ибо если бы они были просто чудовищами и вопрос сводился бы к бесчинствам Кинг Конга или Годзиллы, пресекаемым с помощью самолетов, то все остальные были бы оправданы.

А я не хочу оправданий для себя лично. Я сделал выбор и жил своей жизнью. Все! Хватит об этом! Продолжаю рассказ.

Одной из многих неиндусских черт Филдинга была любовь к мясной пище. Ягнятина (которая была бараниной), баранина (которая была козлятиной), кима[110], курица, шашлык – он был просто ненасытен. Парсы, христиане и мусульмане Бомбея, которых во многих других отношениях он всей душой презирал, часто заслуживали его горячее одобрение за свою невегетарианскую кухню. И это было не единственное противоречие в характере этого яростного, чуждого логике человека. Он воздвиг и всячески поддерживал популистский, обывательский фасад, но дом его был полон древних фигур Ганеши и Шивы Натараджи, бронзовых статуй периода Чанделы, раджпутских и кашмирских миниатюр, что выдавало подлинный интерес к высокой культуре Индии. Бывший карикатурист когда-то учился в художественной школе, и хотя он никогда бы не признался в этом публично, влияние ее порой давало себя знать. (Я ни разу не спрашивал Мандука о моей матери, но если она действительно была с ним близка, стены его дома говорили об одной из возможных причин этой близости. Хотя говорили они и о другом – они опровергали расхожий тезис об облагораживающей роли искусства. Мандук обладал всеми этими статуями и картинами, но его нравственный состав был весьма низкого свойства, что, скажи ему кто-нибудь об этом, дало бы ему, вероятно, лишний повод для гордости.)

Что касается малабар-хиллских «сливок общества», они тоже не были ему столь безразличны, как он желал показать. Мое происхождение льстило ему; сделать Мораиша Зогойби, единственного, пусть даже и отвергнутого сына могущественного Авраама своим персональным человеком-кувалдой – это возбуждало, это было пикантно. Он поселил меня в своем доме в Бандре, и в его обращении со мной иногда ощущалась особая теплота, которой не удостаивался больше ни один его служащий; порой даже проскальзывало уважительное «аап» -индусское «вы» – вместо привычного повелительного «ту». К чести моих сослуживцев должен отметить, что они не выказывали при мне недовольства этим моим особым положением; мне же, вероятно, не делает чести, что я принимал все как должное – ванную с горячей и холодной водой, подарки типа лунги и курта-пайджама[111], предложения выпить пива. Воспитанный в роскоши сохраняет ее у себя в крови.