Даль сибирская - Василий Шелехов

Чуть ниже среднего роста, но коренастый, шебутной, даже несколько суетливый, разговорчивый и добродушный, Клюшников разменял шестой десяток лет. За полтора года до закрытия шахты его жена померла от заворота кишок, сын и дочь отошли, жили своими семьями, письмами и поздравлениями с праздниками отца не баловали, так что Иван Демидович давно понял: не больно-то он им дорог, старики вообще молодым нужны только для своей выгоды.

В Туманшете жил он поначалу в общежитии. Ну что это за житьё в одной комнате с молодыми парнями на узенькой холостяцкой коечке с продавленной сеткой?! Потом его назначили бригадиром и предоставили полдома в двухквартирном, только что построенном с его участием жилом здании из бруса, с надворными постройками и огородом. Заходи и живи в своё удовольствие! Огород сади, коровку-свинку заводи, хозяйствуй! Но какое же хозяйствование без хозяйки?! Подходящих невест соответственного возраста в Туманшете не просматривалось, да и рискованно жениться наобум Лазаря неведомо на ком, в таком деликатном деле покупать кота в мешке негоже.

К утру в квартире выстывало так, что вода на полу замерзала. Стены, проконопаченные строительной паклей, пропускали наружный воздух, потому что не были покамест ничем, ни фанерой, ни ДВП, ни сухой штукатуркой обшиты. А обшивать рано: в первый год стены дают усадку. Так что надо обождать, прежде чем облагораживать, обустраивать их как следует, по полной форме, иначе и материалы, и труды пойдут насмарку. Всё это Иван Демидович сделает попозже сам своими руками, возможно, во внеурочное время, начальство обещало оплатить по общепринятым расценкам. Всё, всё у него образуется, всё будет, как в лучших домах, если объявится здесь рачительная, хлопотливая хозяйка, стряпуха, и огородница, и скотница!.. И будет это, разумеется, одна из ключибулаковских вдовушек.

Так размышлял, так планировал знатный плотник, ворочаясь длинными зимними ночами под толстым ватным одеялом. Небось вдвоём в холодном помещении было бы значительно теплее и приятнее, мужские силы ещё не растратились в нём, и желание потискать податливое сладкое женское тело не угасло. Мысленно перебирал Иван Демидович всех известных ему шахтовых вдов одну за другой. Взять, например, Артамоновну. Видная бабища, характерная, деловая, непьющая. Да нет, уж больно высокая, гладкая кобыла! Сила в ней неимоверная, хоть в плуг запрягай и паши огород! Нет-нет, по себе надо рубить дерево! Даже представить страшно, как она взглянет на него этак презрительно сверху вниз, услышав про замужество. Да ты, скажет, что, с ума спятил, мозгляк, да я как зажму тебя между ляжками, ты ж запищишь, как щенок! Нет, что уж позориться! Надо кого-то попроще подобрать, как говорится, по Сеньке и шапка, по Игнашке рубашка. Горошиха нравом мягче и на полголовы ниже Артамоновны, но уж больно мясиста, ну сил нет какая толстуха, а это, может быть, от нездоровья. Нет-нет, не то… Кого же, кого сосватать?.. Да может, не стоит заранее гадать? А то ведь не исключено, что той невесты, которую он наметит себе в жёны, уже нет в посёлке, уже уехала неведомо куда?!

В середине марта взял Иван Демидович трёхдневный административный отпуск и поехал ясным солнечным днём в Ключи-Булак жениться наудачу, так и не зная, на ком. По распоряжению начальника стройучастка на конном дворе снарядили для него резвую лошадку, запряжённую в розвальни, снабдили охапкой сена, торбой овса, двумя тулупами – один для седока, другой для его будущей жены.

Остались позади строения гостеприимного Туманшета, впереди гладкий, как скатерть, санный путь, один-единственный тут, без своротов, отворотов, так что можно и дремать и даже спать под убаюкивающее пенье берёзовых полозьев, обитых полосами железа, и мерный хрупоток-топоток лошадиных ног, не опасаясь, что попадёшь не туда, куда надо. Вожжи Иван Демидович прикрутил за выступ в передке саней, чтоб не свалились вниз и не запутались. Справную, закормленную лошадку подгонять не надо, она сразу взяла привычный для себя темп движения и рысит безостановочно, и кажется, что с такой неизменной скоростью она способна бежать без устали целые сутки.

Деревню Крюковку, что в 15 километрах от Туманшета, Клюшников миновал не задерживаясь. Нечего зря время терять, ему ведь отпущено всего три дня, так что надо спешить. Но и слишком торопиться тоже нет резона. Возможно, придётся и задержаться подольше, ничего, начальство поймёт, женитьба – дело не пустяковое!..

Следом за Крюковкой так же легко, запросто просквозил Мироновку, потом Серезневку. В Ляховке остановился возле захудалой усадьбы с полуразвалившимися воротами и таким же ветхим старинным заплотом из бревёшек, сгнившим более чем наполовину. Чем беднее хозяева, тем вернее не откажут погреться и дадут если не постных щец, то хотя б кипяточку.

Нищета, убожество прокопчённой, как курная баня, избы ужаснула Клюшникова. Ни перегородок, ни мебели, лавки да табуреты, грязь, мусор под ногами, чёрный щелястый пол – одним словом, медвежья берлога, а не человеческое жильё. На шестке русской печи чугуны, сковородки. У одряхлевшей старушенции не доставало, видимо, сил содержать дом в надлежащем порядке. Она выставила на стол, с которого давно облезла краска, большую миску варёной картошки и чай в кружке с обитой по краям эмалью, вернее, не чай, а отвар чаги. В благодарность за гостеприимство Клюшников, уходя, оставил на столе большой шматок свиного солёного сала.

В Ключи-Булак Иван Демидович добрался только на другой день в десятом часу утра, пришлось всё-таки заночевать в рабочем посёлке Юрты. Остановился, как и планировал заранее, у Артемия Горских, отца большого семейства, ни на кого ни в чём не похожего на шахте мужика, единственного в своём роде. Он никогда нигде не работал, если не считать смешной должности базарного старосты, за что получал от поссовета чисто символическую зарплату, что его нисколечко не огорчало. Главное – чтоб не было гонений от властей, чтоб не объявили тунеядцем, чуждым советскому обществу элементом. По воскресеньям, благодушно улыбаясь, Горских стоял, словно каланча, посреди заросшей бурьяном базарной площади и безмятежно созерцал пустые деревянные прилавки: окрестные колхозы вконец обнищали, торговцев и покупателей – единицы. А сельскохозяйственную продукцию ключибулаковцы вполне успешно производили сами, а то, что не вырастет в огороде и в хлеву, покупали в магазинах.

Артемий Горских фактически был крестьянином-единоличником. Поскольку лошадей держать было запрещено, имел в качестве тяглового скота быка, на нём и грузы возил, и землю пахал. У него водились и коровы, и свиньи, и овцы, куры и гуси, даже индюки. Медком кормила пасека в пятнадцать домиков. Ходил Артемий в ичигах собственного производства. Никто в посёлке не согласился бы, страшась позора, надеть такую обувку. Носил Горских домодельную куртку бурого цвета, а зимой собачью доху тоже собственной выделки. Даже внешне он разительно отличался от всех мужиков невозмутимостью, вроде бы нарочитой медлительностью и почти карикатурно широкими жестами, говорил нараспев с непременным «Ну дык это оно конешным делом». При взгляде на него всякому невольно думалось: «Каким ветром этого дореволюционного мужика-лапотника занесло в наше время в шахтёрский посёлок?!» Большущий нос, отвислые губы, дремучие брови, встопорщенная, не знавшая гребня шевелюра подчёркивали лохматость, неординарность ключибулакского феномена.