Право записывать - Фрида Вигдорова

На этом кончилась моя педагогическая деятельность, и это мое последнее вузовское впечатление. Всё это происходило в начале шестидесятых годов – самую светлую пору нашей жизни. Когда я приехала в Москву, меня встретила Юля Живова[190] и сказала, что Фрида ворочает горы, чтобы добиться для меня прописки. У Фриды было много подопечных – я одна из них. Если бы не Фрида, я в жизни не попала бы в Москву. У Фриды была мертвая хватка, когда она чего-нибудь добивалась для своих подопечных. За меня она билась несколько лет и получила за это время тысячи отказов. После очередного отказа она с удвоенной силой наседала на новых людей, пока наконец не приехала ко мне в Тарусу с доброй вестью, что какое-то важное лицо обещало поговорить с другим важным лицом, когда встретится с ним в бане. У наших правителей среднего масштаба, оказывается, есть особая баня, где они, как римляне, обсуждают и устраивают текущие дела. Баня самая настоящая – со скамейками, парилками и шайками. Там решилась моя судьба.

* * *

Фрида была прирожденным журналистом с острым глазом, глубоким вниманием и умением делать выводы. Все эти качества советскому журналисту не нужны. Вероятно, поэтому она выбрала узкую область личных драм и столкновений человека с чиновничьей мутью и нашими священными обычаями. В то лето, когда она жила в Тарусе, к ней ездили товарищи студента, затравленного вузовским начальством и покончившего самоубийством[191]. Она вела дело с точностью беспристрастного следователя, по ниточкам разбирая целую паутину клеветы, которой те, кто толкнул мальчишку на самоубийство, оплетали покойника, чтобы выгородить себя.

Я хорошо знаю вузы и тысячу раз равнодушно проходила мимо студенческой драмы – хотел на один факультет, а его статистики ради сунули на другой. В нашей жизни каждый день приходится равнодушно мимо чего-нибудь проходить. У Фриды не было равнодушия. Там, где любой из нас говорит: «ну, это постоянная история… что ж делать», Фрида вступала в бой. Для нас слово «постоянный» служит поводом для умывания рук, для Фриды это постоянство и повторность ситуации (скажем, сунуть студента не куда ему хочется) были основным доводом за вмешательство. Мы – люди окостеневшие, невнимательные и равнодушные ко всему, кроме своих личных дел – а этому нас научила жизнь, – с удивлением смотрели, как Фрида спокойно, без лишних фраз, без ссылок «против рожна не попрешь» садится в поезд и едет куда-то по зову обиженной девушки, студента, арестанта или бог знает кого. Ее даже не смущала мысль, что искоренить дурной обычай, а у нас их миллионы, ей не удастся.

То, что для всякого журналиста бывает иногда «показательной» историей для демонстрации «борьбы с конкретными носителями зла», для Фриды было и личным, и общественным делом, и она бралась за самые безнадежные дела и умела войти в самый железобетонный кабинет к железобетонному деятелю, чтобы пожаловаться ему на созданный и поддерживаемый им порядок и потребовать немедленного исправления. Седая девочка с прелестным живым лицом озорного подростка входила в страшные кабинеты – я вспоминала английское «she would beard the lion in his den» [она хватала за бороду льва в его собственном логове] – и, глядя прямо в глаза владельцу кабинета, письменного стола и кресла, излагала ему свое дело. Нередко она добивалась успеха – лев, очевидно, не выдерживал Фридиного взгляда. Но иногда он оставался тверд. Так она прочла Аджубею свою запись суда над Бродским, и он не смог не признать, что вся эта история безобразна, но вмешиваться всё же отказался: зачем ему заступаться за какого-то мальчишку, который еще неизвестно что думает…

Круг Фридиных дел был широкий и непрерывно расширялся. Если она за что-нибудь бралась, то годами не переставала. Об Ивинской и Ире Емельяновой[192], которых нужно было перевести в другой лагерь, так как они попали в жуткие условия, я рассказала Эренбургу: «Этим делом занимается Фрида… Возьмешься ли помочь, если она одна не вытянет?» Он рассмеялся: раз Фрида, то, конечно, он сделает всё, что может… Только Фрида вытянет, она никогда не отступает. И он рассказал, что они с Фридой нередко согласовывают свои действия и объединяют силы. Но Илья Григорьевич обычно писал письма на депутатских бланках[193] и ждал ответа, Фрида же ходила сама из кабинета в кабинет, терпела десятки неудач и придумывала десятки новых ходов – к кому обратиться, какую дать новую мотивировку, на кого повлиять и кого попросить – пока не добивалась своего[194].

Фрида была полководцем и стратегом водворения меня в Москву и действовала в течение нескольких лет с переменным успехом, пока мне на паспорте наконец не поставили заветного штампа. Если бы не Фрида, не видать бы мне Москвы, как своих ушей. Любой человек остановился бы, скажем, на десятой неудаче, но не она.

Как бы я жила сейчас, если бы не было Фриды? Где бы я торчала? Прописывалась? Снимала комнату? Меняла адреса… И так ведь надоело и жить не хочется, а тут еще эти вечные скитания, оставшиеся мне по наследству от О[сипа] М[андельштама].

А таких дел было у нее в любой момент десятки. На последнем этапе параллельно с тяжелым делом Бродского это были сотни обездоленных, обращавшихся к ней, как к депутату. Большинство требовало комнат. Депутатская деятельность Фриды – это погружение в нищету и неблагоустройство рядовых москвичей. Чего она только тут не увидела! Инвалид с туберкулезной женой в подвале, беременная в перенаселенной проходной комнате, жители углов, коридоров, задворков, кухонь, полуразвалившихся хибарок. «Мне нужен один пятиэтажный дом», – говорила Фрида.

* * *

Говорят, что рак поражает людей, переживших нервное потрясение. Раскрывшаяся во всей яркости действительность поразила прозревшую Фриду. Дело Бродского было выходом Фриды на широкую общественную арену, и это зрелище, открывшееся ей оттуда, поразило ее. Она была недостаточно к нему подготовлена. Глухой, внезапно обретший слух, или слепой, к которому вернулось зрение, первое время страдают от дисгармонического шума и яркого света. Так и Фрида, увидав, заболела.[195]