Дракула. Повести о вампирах (сборник) - Джордж Гордон Байрон

убежден, несмотря на мое знакомство с характером и историей болезни этого человека, что к нему вернулся рассудок, и у меня было сильное желание сказать ему, что я удовлетворен состоянием его здоровья и позабочусь о формальностях, необходимых для его освобождения на следующее утро. Все же я решил, что лучше подождать немного с решением столь важного вопроса, ибо я давно знал на основании прежнего опыта о внезапных переменах, которым был подвержен этот больной. Поэтому я ограничился тем, что констатировал быстрое выздоровление, и сказал, что об остальном побеседую с ним утром и тогда посмотрю, можно ли удовлетворить его желание. Это его совсем не устроило, и он быстро сказал:

— Боюсь, д-р Сьюард, вы едва ли поняли меня как следует. Я хочу уехать сейчас — немедленно — в этот час — в эту минуту, если можно. Время не терпит. Я уверен, стоит только высказать такому великолепному практику, д-р Сьюард, столь простое и в то же время столь важное желание, чтобы оно было исполнено.

Он зорко посмотрел на меня и, заметив, что я отношусь к этому отрицательно, посмотрел на других, словно их испытывая. Не получив удовлетворительного ответа, он продолжал:

— Неужели я ошибся в своем предположении?

— Да, ошиблись, — сказал я откровенно, но почувствовал, что прозвучало это грубо. Наступило продолжительное молчание, после чего он медленно произнес:

— В таком случае разрешите мне изложить вам причины моей просьбы. Позвольте просить о такой уступке, о милости, о привилегии — как хотите. В данном случае я прошу не ради себя, а ради других. Я не вправе сообщать вам все причины, но вы можете, уверяю вас, мне поверить: это хорошие, честные и бескорыстные причины, основанные на высочайшем чувстве долга. Если бы вы могли, сэр, заглянуть в мое сердце, вы бы вполне одобрили чувства, которые мной движут. Даже больше, вы стали бы считать меня своим лучшим и преданнейшим другом.

Опять он испытующе посмотрел на нас! У меня росло убеждение, что эта внезапная перемена в его вполне логичной манере выражаться была лишь новой формой или стадией сумасшествия, и поэтому решил не прерывать его еще некоторое время, зная по опыту, что в конце концов, как все сумасшедшие, он выдаст себя. Ван Хелсинг смотрел на него с крайне сосредоточенным видом, его пушистые брови почти сошлись, до того он нахмурился. Он сказал Ренфилду тоном, на который я не обратил внимания в данный момент, но которому я немало удивлялся впоследствии, когда припоминал его, потому что это вполне походило на обращение к равному себе:

— Можете ли вы мне откровенно сообщить настоящую причину вашего пожелания быть освобожденным именно сегодня? Ручаюсь, если со свойственной вам откровенностью вы удовлетворите меня — незнакомца без предрассудков, д-р Сьюард предоставит вам на собственный страх и ответственность привилегию, которой вы добиваетесь.

Ренфилд грустно покачал головой с выражением глубокого сожаления на лице. Профессор продолжал:

— Послушайте, сэр, образумьтесь! Вы требуете, чтобы к вам относились как ко вполне здоровому человеку, вы стараетесь импонировать нам своей полною нормальностью. И это делаете вы, в выздоровлении которого мы имеем основания сомневаться, так как вы еще не освобождены от медицинского ухода, продиктованного вашей болезнью. Если вы не поможете нам определить правильный образ действий, то как сможем мы выполнить те обязанности, которые вы на нас же возлагаете? Будьте благоразумны и помогите нам, и, если это окажется в наших силах, мы поможем вам исполнить ваше желание.

Ренфилд продолжал качать головой и ответил:

— Мне нечего сказать, профессор. Ваши аргументы чрезвычайно убедительны, и я не колебался бы ни минуты, если бы имел право, но в данном случае я несвободен. Я могу только просить вас поверить мне. Если мне откажут, ответственность за то, что случится, будет лежать не на мне.

Я решил, что пора прекратить эту сцену, которая становится излишне трагикомической, и поэтому направился к двери со словами:

— Идемте, друзья мои, у нас есть дела. Спокойной ночи, Ренфилд.

Но когда я приблизился к двери, с пациентом произошла новая перемена. Он так быстро подошел ко мне, что у меня моментально зародилось подозрение, не собирается ли он вторично попытаться напасть на меня. Опасения мои, однако, были неосновательны, так как он умоляюще протянул ко мне руки и теперь жестами выражал ту же просьбу об освобождении. Хотя он заметил, что эти движения вредили ему в наших глазах, так как они наводили на мысль о новом припадке, он все-таки продолжал умолять меня. Я взглянул на Ван Хелсинга и увидел в его глазах подтверждение собственного мнения, поэтому я сделался чуть сдержаннее, продолжая оставаться настороже, и сказал Ренфилду, что все его усилия напрасны. Я и раньше замечал у него нечто похожее на это растущее волнение именно в тех случаях, когда он добивался выполнения какого-нибудь из своих многочисленных фантастических требований, например в том случае, когда ему нужна была кошка; я полагал, что после категорического отказа он впадет в ту же угрюмую покорность, что и прежде. Мои ожидания не оправдались: убедившись, что просьба его не будет исполнена, он впал в неистовство. Он бросился на колени, протягивая ко мне руки и ломая их в жалобной мольбе, по щекам его катились слезы, а лицо и фигура выражали глубочайшее волнение.

— Позвольте умолять вас, д-р Сьюард, о, позвольте взывать к вам, чтобы вы сейчас же выпустили меня из этого дома. Отправьте меня куда и как хотите; пошлите со мной сторожей с кнутами и цепями, пусть они увезут меня в смирительной рубашке со связанными руками и ногами, закованными в железо, хоть в тюрьму, но выпустите меня отсюда! Я говорю от всего сердца и от всей души. Вы не знаете, кому и как вы вредите, а я не могу вам сказать! Горе мне! Я не могу сказать! Но во имя всего для вас святого, дорогого, в память вашей разбитой любви, во имя еще живущей в вас надежды, ради Всемогущего, возьмите меня отсюда и спасите от зла мою душу! Неужели вы не слышите меня, человек? Не понимаете? Неужели вы никогда не узнаете? Разве вы не видите, что я теперь здоровый, нормальный человек, борющийся за спасение своей души? О, послушайте меня! Послушайте! Отпустите! Отпустите!

Я решил, что чем дольше это будет продолжаться, тем он больше будет неистовствовать и дело дойдет до припадка, поэтому я взял его за руку и поднял с колен.

— Довольно, — сказал я строго, — довольно, я достаточно насмотрелся. Ложитесь в постель и постарайтесь вести