Обнаженная натура - Владислав Артемов

«Пресвятая Богородица, спаси нас…» — пел высокий детский дискант, и он не знал, откуда берутся эти слова, потому что они звучали сами собою, без его участия, без размышления, без усилия его воли, которой, увы, в нем уже не было.

Он шел, поддерживаемый под локоть каким-то чужим и чуждым человеком, ничего кругом не видя, наблюдая только за тем, как медленно выдвигаются из-под него ботинки, то левый, то правый, и уползает серая поверхность ожившего текучего асфальта, относя его ноги назад.

— П-стой, я нгу збыл… — пытался выговорить Пашка. — Но-гу-у… там…

«Пресвятая Богородица… спаси…»

Его прислонили к шершавой бетонной стене и он сейчас же мешком сполз вниз. Засыпая, успел увидеть как из серого вязкого тумана беззвучно выплыла кроваво-красная машина и остановилась у края тротуара…

— Ах, Пашка, Пашка! — услышал он через минуту трезвые голоса и снова открыл глаза. Он лежал на диване в ярко освещенной комнате. Ломило в висках, с трудом шевелились ватные слабые руки. По-видимому, была ночь. За окном стояла темень.

Баба Вера и Юрка Батраков, склонясь над ним, сурово шевелили губами, говорили, указывая пальцами на него. Пашка прислушался и голоса приблизились, стали внятными и громкими.

— Ты, дурак! — обличал Юра. — Не пей с чужими, кретин! Ты возьми бутылочку, ко мне зайди, по-человечески…

— Где он? — спросил Родионов, чувствуя приступ тошноты.

— Где он! — патетически воскликнул Батраков. — Везде он! Кругом! За каждым углом, за спиной, сбоку, везде! Вот где он…

— Эх ты, голова удалая, — добавила и баба Вера. — Сечь тебя надо розгами. Сечь и солью посыпать…

— Ушел, сука! — выругался Юра, поглядев в темное окно. — Хрен его теперь словишь.

— Беженец, — пояснил Пашка, приподнимаясь в постели. — Дай воды.

— Эти беженцы пол-России скупили! — огрызнулся Юра. — Хороши беженцы! Оглянуться не успели — кругом беженцы в особняках… Это мы с тобой беженцы… Погляди вон на бабу Веру.

Баба Вера пригорюнилась, развела руки и оглядела себя. Старый халат, тапочки… Серебряное колечко на среднем пальце. Бедная Вера Егоровна, пожалел Пашка, бедная, одинокая старуха…

— А что было-то, Юрка?.. — решился он наконец задать главный, мучивший его вопрос.

Батраков довольно ухмыльнулся.

— Что, не помнишь, Паш? Сколько выпил-то?..

— Нисколько он не выпил, — строго перебила баба Вера. — Ему подмешали чего-то… Ты думаешь, все кругом пьяницы, как ты…

— Ладно, баба Вера, — миролюбиво сказал Батраков. — Кто не пьет, тому ничего не подмешают… Тебя, Паш, бандюги какие-то привезли. Крутые. На иномарке. Они тебя у тех уже отбили, у четверых…

— У каких еще четверых?

— Ты им какие-то характеристики писал, хрен их знает… Они увидели, как тебя хачики в машину грузят, подбежали… Это они тут так рассказали. Ну и сцепились. Один смешной, «руками-ногами, — говорит, — руками-ногами…» Ну, в общем, те шакалы шума испугались, поскакали в машину и слиняли.

— Ты, Паша, в церковь завтра сходи, — велела Вера Егоровна. — Свечу поставь хоть…

— Это можно, — разрешил Батраков. — Не лишне…

— А что за крутые бандиты? — спросил Родионов.

— Они не представились, Паша. Привезли, скинули на скамейку и отвалили. Без всяких слов. А потом уже те четверо прибежали. Мы, говорят, отбили его у хачиков, паспорт вытащили адрес узнать, ну а бандюги подъехали без всяких разговоров и отбили его, тебя то есть, погрузили в машину… Они номера только успели записать. Прибегали проверить, дома ли ты… Смешные, «руками-ногами…»

— Странно, — сказал Родионов. — Что еще за бандиты? Сроду я с ними не связывался… Да еще, чтобы возиться со мной. Странно все это, Юрка…

— Странно не это, Паша… — Юрка оглянулся на бабу Веру и, поколебавшись секунду, продолжил. — Странно то, что с тобой ничего не происходит до сих пор. Я тебя ведь предупреждал… Ну давай, приходи в себя, отсыпайся, после поговорим. Пойдем, баба Вера.

Родионов остался один.

После событий последних дней он почуял вдруг, что жизнь стала менять свое ласковое к нему отношение, все чаще стала поглядывать косо и сурово…

Он понимал, что теперь-то ему нужно наконец всерьез задуматься над этим, что-то решительно поменять в себе, сделать какие-то ясные выводы, да и нельзя было их не сделать. Он видел, что живет совершенно не так, как должно, что слишком мало обращает внимания на те законы, по которым жизнь эта движется вокруг него. Ступает не в такт и танцует не под музыку. И снова заподозрил он себя в сумасшествии. Сошел с ума и сам того не заметил. Какой здравомыслящий человек станет сжигать платье? Или идти как овца вслед за мошенником и злодеем, зная все наперед и заранее чуя опасность. Или покупать эти идиотские стабилизаторы. Или играть в карты с Длинным. Что, в конце концов, он знает о себе?

Может быть, он просто глуп? Родионов стал думать, глуп ли он… Думал долго, с минуту. Думал сосредоточенно и добросовестно. Глядел на себя со стороны и видел себя лежащим на постели с хмурым лицом, насупленными бровями. Видел себя думающего и поймал себя на том, что уже сбился с мысли, что уже не думает о том, глуп ли он. Нет, не глуп, решил Родионов. Пусть не слишком умен… Бес умен, а люди не хвалят. Но уж и не глуп точно. Тогда зачем я совершаю глупые поступки, заранее зная, что они глупые? Инфантильность? Может быть, может быть… А, может быть, ему просто любопытно увидеть, как это произойдет и чем все кончится. Да, любопытство… Он точно помнил, что именно это чувство подспудно управляло многими его его поступками. Ему жаль было остановиться и прервать развитие сюжета. Он и за Магомедом пошел, чтобы узнать, что будет дальше и как это произойдет…

Но нельзя жить вот так, как бы со стороны наблюдая за собой. Ведь все, что случается, случается с ним, а не с каким-нибудь литературным типом. Ведь это жизнь, а не театр. Надо же знать цену настоящей жизни, дорожить ею, дрожать над каждым мгновением бытия. Почему же он не дорожит этим? Неужели это проклятое свойство дара — ощущать раздвоенность и условность мира, все время наблюдать за собой со стороны, потеряв способность быть простым и цельным? Не зря же он с такой тоской твердил Длинному о том, что будет жить простодушно…

Жить, как книгу читать и при этом не наслаждаться чтением, а по профессиональной привычке видеть везде и во всем прием, композицию, образ… Жить не самой жизнью, безоглядной, бестолковой, непосредственной, а только отражением ее, образом ее, памятью. Он литератор, сочинитель, и никуда от этого не деться. Он пытается написать свою книгу жизни, как можно более занимательно и весело. На Страшном суде Создатель глянет в нее и скажет: «Лихо закрутил сюжет. Ступай в огонь.»

Но Ольга! Чем не оправдание?! Вот боль и мука, и это же не придумано. Что-то с ней не то, вот и Юрка намекает на страшные дела, но мне-то абсолютно все равно, то с ней или не то. Знать не хочу, хорошая она или плохая, это совсем ее не касается…