Секретный пилигрим - Джон Ле Карре

– Это будет пруд, – отозвался Фревин, с радостью ухватившись за новую тему. – Между прочим, я очень люблю воду.

– Пруд для золотых рыбок, Сирил?

– Декоративный пруд. – К нему возвращалось благодушие. Он успокоился, он улыбался, и его улыбка была такой теплой и искренней, что я невольно улыбнулся ему в ответ. – Что я собираюсь сделать, Нед, – начал он, придвигаясь по-дружески ко мне, – так это соорудить каскад на трех разных уровнях, начиная с четырех футов, и с интервалом по нисходящей в восемнадцать дюймов до траншеи. Каждый прудок будет подсвечен снизу скрытой лампой. Вода будет подаваться при помощи электрического насоса. Вечерами вместо того, чтобы задергивать шторы, я смогу любоваться своим собственным декоративным водяным каскадом с иллюминацией!

– И наслаждаться музыкой! – воскликнул я, полностью поддерживая его энтузиазм. – По-моему, это великолепно, Сирил! Гениально! Я просто потрясен. Мне бы хотелось показать это жене. Кстати, как вам Зальцбург?

Его повело, подумал я, глядя, как дернулась его голова прочь от меня. Я наношу удар – и его ведет, а я выжидаю и, как только он приходит в себя, наношу еще один удар.

– Мне говорили, что вы ездите в Зальцбург послушать музыку. Говорят, этот Зальцбург просто Мекка для вас, меломанов. На Рождество там оперы исполняются или вы предпочитаете рождественские песенки и гимны?

Должно быть, улицу перекрыли, подумал я, вслушиваясь в невероятную тишину. Пожалуй, Фревин думает о том же, по-прежнему уставившись в свой дворик.

– А вам-то что? – ответил он. – Вы же полный невежда в музыке. Сами сказали. И к тому же вечно суете нос в чужие дела.

– Верди? Я слышал о Верди. Моцарт? Он ведь австриец, верно? Я видел фильм. Готов поспорить, что на Рождество там непременно исполняют Моцарта. Разве я не прав?

Снова молчание. Я сел и опять приготовился писать под его диктовку.

– Вы один ездите? – спросил я.

– Конечно.

– Всегда?

– Конечно.

– И в прошлый раз?

– Да!

– В номере проживаете один?

Он громко рассмеялся.

– Я-то? Ни одной минуты. Что вы. К моему приезду в номере меня ждут танцовщицы. Каждый день новые.

– Но слушать музыку вечер за вечером – вам это нравится?

– Кто вам сказал, что мне нравится?

– Четырнадцать вечеров музыки. Пожалуй, двенадцать, если учесть дорогу.

– Может, двенадцать. Может, четырнадцать. Может, тринадцать. Кому какое дело? – Он все еще был в смятении. Он был где-то далеко-далеко.

– Ради этого вы туда и ездите? В Зальцбург? И платите за это? Да? Да, Сирил? Отзовитесь, пожалуйста, Сирил. Похоже, вы не слушаете меня? И нынешним Рождеством вы поехали туда тоже ради этого?

Он кивнул.

– Концерты вечер за вечером? Опера? Гимны?

– Да.

– Беда лишь в том, видите ли, что, по данным Главного управления, вы там прожили только одну ночь. Вы приехали в день, на который заказали номер, а на следующее утро, говорят, отбыли. Заплатили-то вы за номер полностью за две недели, а персонал утверждает, что вас там и в помине не было до самого последнего дня, когда кончался ваш отпуск. Так что вполне естественно, что Главное управление интересуется, где, черт побери, вас носило. – Тут я выступил с дерзким экспромтом. – И с кем? Их интересует, был ли кто-нибудь с вами. Например, Борис и Ольга.

Я перелистал несколько страниц блокнота, и в полной тишине их шелест прозвучал, как грохот упавшего кирпича. Его ужас передался и мне. Будто мы оба соучастники одного преступления. Тонкая перегородка отделяла нас от правды, но страх перед ней, казалось, был в равной степени невыносим как для человека, стремившегося спрятать правду за перегородкой, так и для меня, желавшего высвободить ее оттуда.

– Нам осталось только изложить это на бумаге, Сирил, – сказал я. – И тогда мы забудем всю эту историю. Я бы сказал, если хочешь покончить с чем-то, изложи это на бумаге. Иметь друга – не преступление. Даже если это иностранец, при условии, что он указан в списке. Он ведь иностранец, я полагаю? Однако я вижу, что вы колеблетесь. Наверное, он какой-то особый друг, если вы ради него пожертвовали музыкой.

– Нет его нигде. Он не существует. Он уехал. Я ему мешал.

– Ладно, он ведь не в Рождество уехал, верно? Раз вы были вместе. Он австриец, Сирил?

Фревин не подавал признаков жизни. Он был мертв, хотя глаза его были открыты. Я переусердствовал, нанося ему удары.

– Ну, хорошо. Значит, он француз, – высказал я предположение чуть погромче, чтобы выдернуть его из самосозерцания, в которое он погрузился. – Так он французик, этот ваш приятель, Сирил? Они ничего против французиков не имеют, хоть и не очень их жалуют. Ну же, Сирил, а может, это янки? Янки-то у них пройдет! – Никакого ответа. – Уж не ирландец ли он? Надеюсь, нет, иначе мне вас жаль!

Я рассмеялся вместо него, но не смог вывести его из угнетенного состояния. Все еще стоя у окна, он согнул большой палец и сверлил косточкой сустава свой лоб, будто пытался провертеть в нем пулевую дыру. Кажется, он что-то прошептал.

– Я не понял, Сирил?

– Он выше всего этого.

– Выше национальности?

– Он выше этого.

– Вы хотите сказать, он – дипломат?

– Он не приезжал в Зальцбург, вы что, ни черта не слышите? – Он резко обернулся ко мне и закричал: – Вам что, мозги свело? Какие там ответы, вы даже вопрос толковый задать не можете! Не удивительно, что в стране такая неразбериха! Куда девался ваш здравый смысл? Где, наконец, человеческое сочувствие?

Я снова встал. Медленно, чтобы он не сводил с меня глаз. Еще раз потер себе спину. Прошелся по комнате. Покачал головой, как бы говоря, что так дело не пойдет.

– Я пытаюсь помочь вам, Сирил. Если бы вы поехали в Зальцбург и остались там, то был бы один сценарий. Если вы потом отправились куда-нибудь еще, тогда он совсем другой. Если, скажем, ваш приятель – итальянец. Но если вы прикинулись, что едете в Зальцбург, а сами отправились, ну, я не знаю, в Рим или, скажем, в Милан, даже в Венецию, – это другое дело. Я не могу делать все за вас. Это несправедливо, и меня за это по головке не погладят.

У него широко раскрылись глаза. Он передавал свое безумие мне, а сам превращался в разумного человека. Я стал набивать трубку, целиком погрузившись в это занятие, и продолжал говорить.

– Вам трудно угодить, Сирил, – я трамбовал табак указательным пальцем, – вы, если хотите знать, недотрога. “Не трогайте меня здесь, не касайтесь там. Это можно, но только один раз”. Послушайте, так о чем же мне позволено с вами говорить?

Я зажег спичку, поднес ее к трубке и увидел, как он перенес костяшки пальцев на глаза, чтобы не видеть этой комнаты. Но я притворился, будто ничего не замечаю.