Занавески - Михаил Алексеевич Ворфоломеев

Ш и ш и г и н. И тот алкаш…

К а т я. Да! И меня это задевает. Это унижает меня!

Л и д и я. Мы уже слышали это.

К а т я. Шишигин, какая тебе разница, дочь я тебе или просто так?

Ш и ш и г и н. Так ведь, Катя! А впрочем, я не знаю!

К а т я. Да все равно тебе, все равно! А вот ему не все равно! Он воспитывал меня, он мною гордился, а я гордилась им! Теперь-то что?

Ш и ш и г и н. Выходит, ты меня и за человека не принимаешь?

К а т я. Да нет… Я не знаю, что мне делать! Ведь Сомов мне дороже всех! А он сделал шаг, и его нету. То есть он есть, и я его даже вижу, но его уже нет! Шишигин, ты вправду умираешь?

Ш и ш и г и н. Что делать…

К а т я. Тебе страшно?

Ш и ш и г и н. Страшно. Все надеюсь, думаю, ну а вдруг какое-нибудь лекарство…

С о м о в. Не надо было пить!

Л и д и я. Ты не спишь?

С о м о в. Нет.

К а т я. Сомов, не бросай маму, а?

С о м о в. Я слышал, как ты сказала, что тебя унижает… Так вот меня тоже! И я хотел бы иметь свою дочь! Одним ударом, как скальпелем, меня отрезало от вашей семьи. Вот она, ваша семья! Посмотрите друг на друга, посмотрите! Вы связаны кровно. А я? Шут гороховый! И никто не смейте мне возражать!

Ш и ш и г и н. Да я помру, и ты забудешь…

С о м о в. Как ты меня переиграл, Платон? Посмотри, как удивительно распорядилась жизнь. Я, всю жизнь преодолевавший гнусную внутреннюю пещерную жизнь, так и не сумел! Она в последний миг настигла меня и ухватила! Я иногда ненавижу, что родился русским! Мне кажется, что все русские пахнут вокзалами и опрелостью! А что помнит и знает моя кровь?! Унылый труд… Унылый и постылый труд сотен, а то и миллионов моих предков. Последние две сотни лет мои предки учительствовали кто где. В сельских школах! Они думали, что несут в деревню доброе, вечное! А несли на самом деле суетное, глупое и бесконечно ненужное! Бесконечно! Это наше бездарное образование… Эта наша бездарность вообще… Наша жизнь это насилие над собой. Жизнь нашего государства — это насилие над всеми!

Л и д и я. Меня это не интересует. Эти твои разговоры также бесконечно не нужны, Сомик!

С о м о в. Что тебе надо?

Л и д и я. Мне? Ничего. Я хочу доехать до большой станции, забрать дочь, Шишигина и, как умеешь говорить ты, оттолкнуться от этого берега. Я покидаю тебя, Сомик, мой нежный, иронический раб.

С о м о в. Интересно… Разве нельзя это было сделать сразу?

Л и д и я. Я еще ничего не знала о Берте. Но, Сомик, она же некрасивая! Ты станешь ее стесняться, а после, и очень даже быстро, возненавидишь.

С о м о в. Ну почему, она милая…

Л и д и я. Она уродлива! Да! И ее грудь поросла волосом. И ты это видел!

К а т я. Мама, не надо!

Л и д и я. Я ему говорю по-дружески.

С о м о в. В конце концов, все вы одинаковы!

Л и д и я. Вовсе нет. Приедешь в Америку, сравнишь, напишешь.

К а т я. Он не напишет.

Ш и ш и г и н. Он не уедет.

С о м о в. С чего ты взял?

Ш и ш и г и н. С потолка! Не может русский человек уехать, землю бросить, больную Родину!

К а т я. Шишигин, всем опротивело слушать о бесконечно больной Родине! Все говорят, и никто толком не знает, чем она больна и как ее лечить!

С о м о в. Вот именно! Россия вымирает, и слава Богу! В том виде, в каком она существует, она никому не нужна.

К о л я. Вот вы писатель, а такое говорите…

К а т я. Коленька! Я совсем забыла про тебя, Коленька! Вот, вот кто нам скажет правду! Ну, ну?!

К о л я. Я правды не знаю. Только я вижу, что вы наскакиваете… И вы, Катя… вам и вовсе нельзя. Вы же хорошая, Катя… А у писателя правды нет. Он хоть и ничего не боится, но и ни во что не верит. А я так вижу: если ты от Бога писатель, то пусть все изверятся, а ты не должен! И тогда-то Вера преломит все! И люди пойдут за тем, кто в них до последнего верил! Да! Они скажут, что мы сами в себя не верили, а он верил, и плакал, и звал нас! Вот я и думаю: как бы сгодиться? Я маму в монастырь зову, а она… нет, я не в осуждение! Мы замучены, мы и в самом деле несчастны, но и счастливы тем, что не знаем, как мы несчастны! Я читаю много и вижу, какая же красивая была наша Земля… И никто особенно и видеть этой красоты не хотел. Словно привыкли и замечать перестали.

А н н а. Коляня! Коляня! Забыл, что за твои слова страдаем! Люди добрые, он на суде вот так же по отцу нашему, Ленину!

К о л я. Не отец он мне! Мама, мама! Не смей так! Пусть сума, пусть тюрьма! А только гадко, гадко его кругом видеть. Идолище! Выдумали идола, во имя идола народ распяли! Как мы запуганы! И когда сейчас вы, Катенька… Вы красивая, умная! (Целует ее руку.)

К а т я. Коля, да вы же князь Мышкин!

К о л я. Титула не досталось… Титулы отобрали!

К а т я. Ты умный, Коля?!

К о л я. Не знаю. А в припадке я видения вижу…

К а т я. Как тебе тяжело-то!

К о л я. Мне маму жалко. Посидите со мной, а?

К а т я. Говори мне «ты».

К о л я. Не надо. А посидеть с вами хорошо. Катенька, вам с отцом надо остаться.

К а т я. С каким?

К о л я. Вам надо с отцом.

К а т я. А тот, другой? Ведь я же его люблю, того, другого!

К о л я. Вы его не любите. Я знаю. Я увидел. Вы назло,