Шура. Париж 1924 – 1926 - Нермин Безмен

свою очередь, привело к недостатку доверия. Большевики предпочитали никому не доверять. Они были крайне осторожны, словно боялись, что кто-то прочтет их мысли. Они обрекали себя на одиночество. Не подпускали к себе никого без крайней необходимости. Они окружали себя ореолом страха, ведь тогда люди сами держались от них подальше. Они всегда были начеку, даже во сне. Они без запинки лгали, чтобы избежать тюрьмы, допроса, казни, ссылки, – и ложь должна была быть искусной, дабы большевик мог выжить и продолжить свое дело. Система не жаловала слабых. Если обстоятельства требовали донести на родственников, то нужно было сделать это, не раздумывая. Жизнь товарищей по работе, подчиненных, начальников, учителей, соседей, семьи, детей, близких – все подлежало пристальному наблюдению. Всех их можно было принести в жертву ради того, чтобы выжить самому. Так бесчувственность стала высшей добродетелью, а отсутствие совести – геройством.

И система всячески поощряла это. План Ленина удался. Россия теперь стала огромной тюрьмой под открытым небом. Каждый был врагом другому, все жили в постоянном страхе. Вера, искренность, спокойствие, доверие, доброжелательность и надежда на будущее – все превратилось в сказку.

Но все же в этом темном мире, полном боли и отчаяния, оставались те, кто продолжал любить и доверять ближнему. Они, словно тайные монахи, спасающие свою веру, жили тихо и незаметно, боясь в одночасье потерять то, чем так дорожили.

Одними из таких людей были Екатерина Николаевна, Нина и Катя.

* * *

Уловив чьи-то твердые шаги, раздававшиеся с улицы, Екатерина Николаевна сразу проснулась. Ее кровать стояла у окна, и поэтому женщина первой слышала любой подозрительный звук. Эти шаги преследовали ее еще с Кисловодска, не раз настигали и здесь. Она бы не спутала их ни с чем другим. Но большевики, простые большевики, ходили иначе. А эти шаги всегда были холодными, угрожающими. Когда они затихали, в жилах стыла кровь. Словно начинался допрос.

Или кого-то обрекали на казнь.

Вот уже много лет Екатерина Николаевна не спала спокойным сном. Она слышала звук пролетавшей мухи, машины, тормозившей на соседней улице, сдавленные слезы женщины из другой квартиры, шепот стариков, сплетничавших в другом конце коридора, и слышала так отчетливо, будто все это происходило совсем рядом. Возможно, будь она одна, жизнь стала бы легче. Но рядом находились Нина и Катя. Она боялась за них, переживала. И знала, что ничего не может с этим поделать. Екатерина Николаевна прилагала все усилия к тому, чтобы вовремя уловить надвигавшуюся угрозу, защитить и уберечь своих девочек. Материнский инстинкт пылал в ней, как никогда, ярко. И теперь, услышав эти странные шаги, она мгновенно выпрыгнула из постели.

Екатерина Николаевна набросила на плечи холодный халат и приготовилась встретиться лицом к лицу с неприветливым морозцем внешнего мира. Отодвинув в сторону занавеску, разделявшую комнату, она, не зажигая лампы, посмотрела на кровать, на которой лежали ее дочь и внучка. Обе крепко спали. Она медленно дотронулась до плеча Нины и прошептала:

– Нина, Ниночка…

Нина резко проснулась.

– Это они?.. – робко прохрипела она.

– Не бойся, дорогая. Может, к нам и не зайдут. Я просто хотела предупредить тебя, чтобы ты не боялась, если в дверь постучат.

Нине уже исполнилось тридцать три, но ее мать беспокоилась о ней так же, как и о внучке. Не говоря о ее внешней хрупкости, ее любимая Ниночка была такой же незащищенной и такой же наивной, как девятилетняя Катя. Екатерина Николаевна подошла к другой стороне кровати, потянулась к Кате, обняла ее и крепко взяла за руку Нину. Мать и дочь напряженно ждали, вслушиваясь в каждый шорох.

Екатерина Николаевна вспомнила, как ночами обнимала своих девочек там, в Кисловодске, когда разразилась революция. Тогда рядом с ней еще были Тиночка и Шура. Сыновей призвали на фронт. А ведь она спаслась и от канонады, и от пожаров, и от мародеров, и от Красной армии, и от допросов, и от унижений… Спаслась сама и детей своих спасла. Женщина верила в то, что Бог любит и бережет ее. Жестокость обошла их стороной – закончились война и революция, но нет конца смуте. Это мучило ее. Чего еще хотела власть от бедных людей, доведенных до такого состояния? У них ведь не осталось ничего, кроме воспоминаний да комнатушек площадью в несколько квадратных метров – только это оставило им правительство их безнадежной, пропитанной кровью страны. «Нам больше нечего вам дать. Оставьте нас», – подумала Екатерина Николаевна. Отпустив руку Нины, она поспешно коснулась висевшего у нее на шее креста и прочла покаянную молитву. У нее забрали не все. Катя и Нина оставались с ней. Эта мысль не отпускала ее. Из соседних квартир доносились крики, громкие приказы и топот сапог. Женщина дотронулась до щеки дочери и погладила ее. Та улыбнулась и ласково поцеловала ее ладонь. Даже когда надежды уже не оставалось и они обе находились в страхе неизвестности, Нина продолжала дарить ей свою любовь. Екатерина Николаевна прослезилась и погладила волосы дочери.

В дверь постучали так, словно хотели сорвать ее с петель. Нина вскочила с постели, но Екатерина Николаевна остановила ее.

– Ложись и притворись спящей. Обними Катю и оставайся на месте.

Не дожидаясь ответа дочери, Екатерина Николаевна вышла из комнаты и, пройдя по длинному коридору коммунальной квартиры, открыла дверь. Коридор тут же заполнили сотрудники ОГПУ – молодые люди, взращенные грубой большевистской идеологией.

– Документы! – закричал главный – коренастый блондин.

Невозможно было определить, кто из них более жесток и бездушен. Все они выглядели, как оловянные солдатики, отлитые и раскрашенные на одной фабрике. Их глаза тускло блестели. Было очевидно, что каждый из них очень дорожит своей работой. Настолько, что готов на все. Екатерина Николаевна смотрела на них, в ужасе думая о том, на что способны эти черствые люди. Блондин, громко топая, прошел к ним в комнату и грубо отдернул занавеску.

– Прошу вас, дети спят, – вежливо