Жемчужина Санкт-Петербурга - Кейт Фернивалл

— Отец будет недоволен, когда узнает.

— Я хочу ему сама сказать.

— Только не сейчас.

— Он дома? Спит уже?

Елизавета печально улыбнулась.

— Нет, он не дома.

Валентина присела перед камином, протянув к огню руки, и, наверное, впервые мать не сделала ей за это замечание.

— Мама, я хочу, чтобы вы оба поняли: я не могу это продолжать. Я не хочу обижать ни тебя, ни папу, правда не хочу. Но это… — Она хотела сказать: «это убивает меня и убивает Йенса», но произнесла: — Это неправильно. Должен существовать какойто другой способ решить папины денежные трудности.

— Я понимаю. — Елизавета снова начала раскладывать карты.

На минуту наступило молчание. Пока обе думали, по стенам метались отбрасываемые огнем тени. Через какоето время Валентина достала из кармана бархатную коробочку, положила на пол и отодвинула от себя.

— Это я передам папе, — сказала она.

Елизавета бросила взгляд на синюю коробочку с алмазным ожерельем, но Валентина не открыла ее.

— Это от Чернова. Папа под это сможет взять в банке кредит.

Мать вздохнула.

— Спасибо, Валентина. Я очень благодарна тебе.

— Тебе это понравилось бы. Очень красивая вещь.

— Ты так обо мне думаешь? Считаешь меня падкой на красивые вещи? — Взгляд матери не отрывался от карт.

— Почему ты вышла замуж за него? За папу?

Рука женщины неожиданно дернулась, как от удара электричеством. Елизавета стала раскладывать карты быстрее, но произнесла все так же неторопливо:

— Когда я была лишь немногим старше тебя, я любила мужчину, но мои родители считали, что он мне не пара. Они заплатили ему, чтобы он уехал из Петербурга.

— Откупились?

— Да. И он уехал, даже не попрощавшись. После этого мне было все равно, за кого выходить.

Валентина все так же сидела на полу у огня и внимательно смотрела на мать, пока та наконец не оторвала взгляд от карт и не посмотрела ей в глаза.

— Прости меня, мама, — сказала Валентина. — Прости за все.

Елизавета пожала плечами и снова взялась за пасьянс. Валентина поднялась, подошла к шкафу, в котором на полках теснились разнообразные бутылки, и налила два стакана водки. Потом поставила один из них на стол перед матерью и вернулась со вторым на свое место у камина. Глядя на огонь, она сделала глоток.

— Мама, ты могла рассказать об этом и раньше. Почему ты говоришь об этом только сейчас?

— У меня есть на то причины.

— Какие?

— Вопервых, я хочу, чтобы ты знала: мужчины очень редко оказываются такими, какими ты их считаешь. Не забывай этого. Вовторых… — Она ненадолго замолчала и быстро выложила три карты, как будто давая себе время подобрать нужные слова. — Потому что сегодня ты ушла от нас.

— Ушла?

— Ушла. Я вижу это в твоих глазах, слышу в твоих шагах — твои ноги ступают уверенно, будто точно знают, куда направляются. Я слышу это и в твоем голосе. Сегодня вечером ты повзрослела и ушла от нас с отцом.

— Но я все еще здесь, мама.

Мать кивнула. Потом выпила залпом водку и спросила:

— Твой инженер, надо полагать, жив?

— Да, — поспешно выпалила Валентина, как будто боялась даже допустить мысль о том, что он умер.

Потом, как мать, выпила залпом прозрачную жидкость. Дома у доктора Федорина она дала Йенсу такую дозу морфия, которая свалила бы с ног и быка, но даже во сне он продолжал держать ее за руку. Тогда она поцеловала его пальцы и прошептала, что он может доверять ей. Верь мне, Йенс. И я буду верить тебе. Потому что мама ошибается и ты именно такой мужчина, каким я тебя представляю. Ты уже доказал мне это.

— Ты улыбаешься, — сказала Елизавета.

Неужели? Валентина этого не заметила.

— Улыбаешься, потому что думаешь о нем.

— Ты ведь и сама до сих пор улыбаешься, когда думаешь о мужчине, которого любишь.

Брови матери поползли вверх.

— Да.

Она хотела еще чтото сказать, но промолчала. Резким движением женщина сгребла карты и крепко сжала колоду. На глазах у нее выступили слезы.

— Мама! — Валентина бросилась к ней.

— Валентина, — прошептала Елизавета, — я не хочу тебя потерять.

Девушка обняла мать.

Стоя у окна своей спальни, Валентина не могла дождаться наступления утра. Когда стали загораться первые огни в комнатах слуг, она накинула плащ и выскользнула в темноту. Свежий морозный воздух обжег легкие, но небо было безоблачным и звезды на нем сверкали, точно бриллиантовая россыпь. Она вспомнила поездку на санях с Йенсом, как они вместе рассматривали ночные светила и как он не рассмеялся, когда она рассказала о своем решении стать санитаркой. Даже тогда он понимал ее.

В конюшне было оживленно. Конюхи гребли солому, чистили лошадей, насвистывали незатейливые мелодии и ломали лед в ведрах. В воздухе стоял сладковатый запах сена и овса. Валентина заметила, что крепкая маленькая лошадка, на которой она вчера ездила в лес, тоже была в своем стойле. Один из конюхов удивленно посмотрел на девушку, когда она стала подниматься по узкой лестнице наверх к спальным комнатам, но она не обратила на него внимания.

— Лев, — громко произнесла она, распахнув дверь в комнатку казака. — Никудышный из тебя стрелок.

Попков лежал на полу, в той же грязной хламиде, в которой ездил вчера в лес. Подняться он даже не попытался. Глаза у него были мутные, как будто подернутые пленкой, но на гостью он посмотрел с интересом.

— Этот гад отклонился, — проворчал он.

— Ты Аркину только череп оцарапал.

— А хотел башку прострелить.

— Почему он так поступил?

— Из мести, наверное.

— Месть может быть обоюдной.

Казак оскалился, и было невозможно определить, то ли он улыбается, то ли огрызается. Валентина села на его узкую кровать и окинула взглядом мускулистую фигуру.

— Где ружье? — спросила она. — Ты вернул его в кабинет?

— Конечно.

— Спасибо.

— Ваш инженер жив?

Она кивнула.

— Тебе нужен морфий?

— Нет.

Изпод плаща она достала бутылку водки, которую прихватила в голубом салоне. Тут же взгляд казака прояснился, и в черных, как сама преисподняя, глазах появился живой блеск. Валентина протянула ему бутылку.

— Пусть это будет последняя на сегодня, хорошо? — сказала она. — Хотя бы до завтрака.

Он захохотал. От его громогласного смеха пошатнулись тонкие стены. Лев начал открывать бутылку.