Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

Но этот их бог настолько абстрактен, что ему ничего не остается, кроме как пребывать заточенным в собственной тайне, в глухоте и немоте, в слепоте и неподвижности. Я не могу представить, как с таким разговаривать. А я желаю говорить с Великим Насмешником. С кем еще мне спорить, кого еще потребовать к ответу? А верить я не верю. Для веры нет никаких оснований. Потому что физика теперь вот-вот найдет ответ на окончательный и торжествующий вопрос всех религий — как сотворился мир помимо творца? Как ничто претворилось в нечто?

Материя может возникнуть из вакуума при условии достаточного давления. Это доказано. Иными словами, нечто — к примеру, Вселенная — может родиться из ничего. С другой стороны, давление все-таки следует рассматривать как нечто. Как и вакуум. А пустота — это нечто? А небытие? Кто сотворил Великого Насмешника? И кто создал его создателя?

Так можно было бы продолжать и продолжать. Если бы оставалось время. Если бы не так больно было думать о том, что давно уже известно: что нечто может стать ничем. К примеру, сознание. Мысль. Существование.

Я закрываю глаза и погружаюсь в стесолид. Это особая усталость, не свинцовая и давящая, как у Биргитты, остановившейся у перехода через улицу в Норчёпинге, не пульсирующая и чуткая, как у Кристины, прикрывшей глаза во время своего приема, и не сонная, зевотная, как у Маргареты, стоящей в очереди в цветочном магазине. Это моя собственная усталость, столь же легкая и прозрачная, сколь и парализующая. Я словно покоюсь в зыблющейся паутине, не в силах освободиться и не в силах даже захотеть освободиться.

Но нет! Теперь я хотела бы освободиться — если бы только смела надеяться. Состояние, которое я несколько часов назад высокомерно отвергала, сейчас мне кажется райским блаженством. Подумать только — сидеть в постели и завтракать! Быть в состоянии поднести ко рту дрожащую ложку с овсяной кашей и яблочным пюре, а потом прижать язык к нёбу и наслаждаться рождающимися образами. Позднее лето. Дрожащие метелки овса, пахучие яблоки и далекий, на мили, вид, открывающийся на равнину Эстергётланда.

Словом, настоящая открытка.

Снаружи в общей гостиной хор запевает новый гимн, выпуская на волю серебряные голоса:

Search me Lord,

shine a light from heaven on my soul

Search me Lord

I wanna be right

I wanna be saved I wanna be whole...[22]

Спасибо, не стоит. Ничего такого я не хочу. Не желаю, чтобы меня спасли в обязательном порядке и переправили в надежное место, я не стремлюсь к такому варианту вечной жизни. И все-таки хотелось бы предстать после смерти перед моим Великим Насмешником, сидящим на галактическом престоле с весами в руках и велящим мне держать ответ за мои грехи. В тот миг я раскрыла бы ладонь — в ней лежали бы три черных шара: первый — за мою зависть, второй — за озлобленность и третий — за то, что я не дала осуществиться моему дару.

— Слушай! — сказала бы я ему и положила бы черный шар зависти на чашу его весов. — Да, я виновна. Каждый день моей жизни я желала себе того, что имели другие. Я завидовала Тигровой Марии, получавшей письма от мамы, Агнете, такой хорошенькой, что ее все любили, Элсегерд, которая могла ходить, пусть и на костылях. Я завидовала им всем, потому что все они покинули интернат, каждая — своим путем. Но когда сама я много лет спустя тоже покинула его, вернувшись под попечительство ландстинга лена Эстергётланд, я все равно не была довольна. Попав в Линчёпинг в качестве подопытного кролика нейрохирургов, я завидовала другим пациентам, потому что их вылечивали. Нейрохирурги вскроют им черепушки, поковыряются там — и все, потом полный порядок. Я видела, как один за другим поднимались они со своих постелей и делали первые неуверенные шаги, а сама все лежала и смотрела на них, прищурясь. Я ведь тоже хотела ходить!

Тут я сделала бы шаг назад и откинула голову, чтобы заглянуть ему в глаза:

— Почему ты сделал грехом зависть, а не злорадство? Лучше было бы наоборот. Чтобы большим грехом было сказать «Пусть у нее не будет!», чем «Пусть будет и у меня!». Отчего тот, кого лишили всего, не смеет даже мечтать?

Потом я положила бы второй шарик на чашу весов:

— Это — озлобленность. И в ней я тоже виновна. И тут у меня нет оправданий, она была и пребудет грехом. Но позволь мне объяснить ее, позволь попытаться показать, что она такое на самом деле.

Тут я заговорила бы тише, почти что шепотом:

— Озлобленность — это сопутствующее заболевание. Оно поражает тех, кому не дают отгоревать свое. А я жила в эпоху, не признававшую горя, искавшую вместо него проблему. С проблемой ведь проще, тут требуется лишь принять меры, а горе надобно пережить. К тому же горе заразно, а люди этого боятся и поэтому готовы пойти на все, чтобы не дать горевать тому, у кого есть для этого основания. Они лгут. Они читают мораль. Они пронзительно кричат и хохочут, чтобы заглушить скорбь. У меня было много оснований горевать, и оттого они меня боялись. Они злились на меня за то, что положение мое было отчаянным. И потому поначалу мне внушали, что я должна быть благодарной за то, что меня кормят и одевают, потом — мол, такова реальность и я должна принимать ее как данность, а в конце концов — рассматривать мое увечье как некомфортное состояние, а не как трагедию. Но ведь на самом деле это трагедия! Ведь это же трагедия — невозможность ходить и говорить, это куда мучительней, чем некомфортное состояние. Всякий, кого она поразит, должен иметь право грозить небу сжатым кулаком на виду у всего мира, ругаться и проклинать, кричать, и драться, и падать, и бить ногами и кулаками оземь, и плакать, плакать, пока в глазах не иссякнут слезы. И лишь тогда наконец увидеть мир. Лежать и следить взглядом за муравьем, волочащим домой соломину, и впервые понять, что большего жизнь не сможет дать, но ведь и этого довольно. И впервые понять, какое это счастье — просто быть.

И тут я снова подыму взгляд к Великому Насмешнику, а он, приглаживая бороду, посмотрит на меня и кивнет — продолжай. И я продолжу, потому что тогда мне ничто уже помешать не сможет:

— И все же не в том только дело, что мне не дали нагореваться всласть. Еще и в другом. Я ни разу не испытала, что значит быть дороже всего на свете. Ни разу ни для кого я не была самым важным в жизни. Даже когда я родилась, для Эллен смерть Хуго была важнее, чем моя жизнь. А потом я уже не встретила никого, к кому могла бы вообще предъявить подобные претензии, — с какой бы мне стати что-то для кого-то значить? Логично — ведь тот, кто даже для родной матери не был дороже всего на свете, никогда никому не станет действительно дорог. Даже самому себе.

И голос Великого Насмешника грянет среди миров:

— А Хубертссон?

Я строго посмотрю на него, и гнев микроба настигнет Владыку сущего.

— Не перебивай! Сейчас твое дело — слушать. Дойдем и до Хубертссона. Позже. Но сначала я положу свой третий шар на твою чашу весов: грех неосуществленного дара.