Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

Короче говоря, всякий раз нам приходится решать одну и ту же задачку о волке, козе и капусте, которых надо перевезти через речку.

Между прочим, я предлагал свою кандидатуру в постоянные оставленцы. И даже говорил, что приезжать за мной не надо, буду добираться общественным транспортом. Однако дамы наши не приняли этой жертвы. Более того, их оскорбило моё предложение. Они усмотрели в нём пренебрежение, даже враждебность к своему идолу.

Потому я и качаюсь на заднем сиденье – со свояком нынче остался тесть… На даче скованность оставляет членов нашего экипажа. Женщины выпархивают из машины, не дожидаясь моей помощи, принимаются дружно разгружать багажник. Им доставляет какое-то особое удовольствие пронести несколько метров тяжёлые, набитые снедью сумки.

– Представляешь, – оживлённо говорят они друг другу, – как бы мы тащили всё это на себе!

– Ой, что ты! По такой жарище!

– По такой пылище!

– Даже вспоминать не хочется…

– А теперь что: там погрузился, здесь разгрузился. Красота!

Я понимаю, что этот гимн автомобилю рассчитан на меня. Им мало того, что они одержали победу. Им надо, чтобы побеждённый восславил руку, приведшую его к покорности, чтобы он не просто мирился с их любимцем, а восхищался им, молился на него, благоговел перед ним.

Но я не могу благоговеть. Слишком он дорог, этот красавец, слишком жесток и капризен. Он отнял у нас Чёрное море и не подарил взамен Горного Алтая. Он сразу же поделил нас на молодых и старых, на безупречных и дефективных, возвысил одних и ниспроверг других.

Меня он, вдобавок, разлучил с велосипедом.

Старенький мой «конёк-горбунок», лентяй и хитрюга, одиноко стоит под деревом. Седёлко его потрескалось от дождя и солнца, руль поржавел, раму оплёл вьюнок, между спиц проросла высокая трава.

Я подхожу, выдёргиваю своего дружка из зелёной могилы и… обнаруживаю, что «курилка» жив: переднее колесо отвечает моим пальцам упругим толчком.

– Куда это собрался? – спрашивает тёща.

– Прокатиться хочу, – отвечаю я.

Тёща смотрит на меня как на полоумного, словно я верхом на палочке собрался проскакать.

– Вот сейчас поедем с Зинаидой за мужчинами – и прокатишься, – как о решённом деле говорит она.

Мне хочется язвительно спросить: «А может, вы меня на цепочку прикуёте к вашему “роллс-ройсу”?» – но я сдерживаюсь.

Как же не ценил я раньше моменты короткой мужской свободы! Я даже считал свои командировки в Верхние Пискуны тяжёлой трудовой повинностью. А они были благом. Вскочив в седло, я на целых девятнадцать минут превращался в независимого вольного ковбоя. Я мог улыбаться или хмуриться – и некому было спросить: чему это я радуюсь или почему угрюм; мог, сдвинув набок кепочку и геройски развернув плечи, лихо пропылить мимо какой-нибудь загорелой дачницы; мог выпить пива с пискуновскими люмпенами из одной трёхлитровой банки, пущенной по кругу; мог, наконец, при желании, свернуть хоть направо, хоть налево – и легко объяснить свою долгую отлучку тем, что камера спустила.

Теперь же это лупоглазое, металлическое чудовище сторожит каждый мой шаг. Даже когда у меня кончаются сигареты, я слышу: «Ничего, потерпишь часок. Вот поедет Зинаида в магазин…»

Неожиданно меня выручает жена.

– Да пусть разомнётся, – говорит она. – Сколько можно сидеть? На работе сидит, дома сидит, на рыбалке своей дурацкой сидит. Физзарядку его сроду сделать не заставишь: только проснулся – сигарету в зубы… Прокатись, лапонька, прокатись на здоровье. А то ведь у тебя, бедного, скоро ножки атрофируются.

Слава те господи! – качусь. Велосипед резко дребезжит на выбоинах, скрипит, стонет, повизгивает. Он застоялся, в ревматических суставах его отложились соли.

Но это ничего. Скоро он тоже разомнется, втянется в работу. Скрипы пройдут, останется только легкое старческое дребезжание, к которому я привык.

За воротами кооператива я, лишь на секунду поколебавшись, сворачиваю – не налево, по дороге, ведущей в Верхние Пискуны, а направо – к Котловану. У меня нет поручения, нет цели, я вольный казак и еду куда глаза глядят, просто так еду, на время: пока терпит камера.

Мимо Котлована идёт дорога, но я спускаюсь с невысокого бережка и качу по плотному приплёску, вдоль самой воды. Котлован пуст: солидный, взрослый, выходной рыбак ещё не нагрянул, ещё не раскачали воду назойливые моторки и не дымят возле палаток костры. В одном только месте рыбачат два хохлатых пацанчика. Поплавки их торчат солдатиками в двух метрах от берега – дальше самодельные удилища-прутики не достают.

– Как улов, гвардейцы? – спрашиваю я.

– Да вон, – неохотно кивают пацаны на полиэтиленовый мешочек с водой.

В мешочке пошевеливает жабрами только что, видать, выловленный чебачок, размером с мизинец, и плавают кверху пузом два таких же подлещика.

– И давно сидите?

– С шести утра, – сознаются «гвардейцы».

Можно было и не спрашивать. У пацанов спеклись от жары губы, провалились глаза и носы шелушатся. Упорные ребята!

– Петька, – говорит один, – может, проверим закидушку?

– Да ну её, – вяло отвечает Петька. – Дохлое дело.

Всё же он поднимается и начинает выбирать закидушку. Леска идёт свободно, без напряжения и толчков. Сразу видно, что ничего там нет. О чём Петька и сообщает скучным голосом:

– Пусто…

В тот же миг кто-то большой взбаламучивает воду у самого берега.

– Держи! Не тяни! – вскакивает товарищ. – Помучай его, помучай!..

Но обалдевший Петька действует не по правилам. Не в силах разжать свёденной руки, он пятится назад – и выволакивает на песок здоровенного, килограмма на два язя. Уже на берегу язь срывается, мощно трепыхнувшись, прыгает обратно к воде, однако подоспевший Петькин дружок плюхается на него животом.

Потом мы все трое молча стоим над ним. Язь толстенный, разъевшийся, про таких рыбаки говорят – не «поймал», а «выворотил лаптя». Ничего себе лапоток – размера, этак, сорок седьмого. Я украдкой оглядываюсь: может, мне всё это привиделось? И пацаны, и рыбина? Ведь по здешним местам такой улов – фантастика.

Пацаны вдруг, словно очнувшись, начинают торопливо заворачивать язя в болоньевый плащ. На меня они не смотрят, но затылки их выдают страх и напряжение: а ну как этот незнакомый дядька отнимет рыбу? Или заругается: «Ах вы, такие-сякие, браконьеры! Вот я вас в милицию!..»

А за что их ругать? Они честно высидели свое рыбацкое счастье. Да и снасть у них… смех и горе! Пятиметровая закидушка с двумя крючками.

Я потихоньку отхожу, держа в руках велосипед. Выбираюсь на дорогу…

Язь всё же не идёт у меня из головы. Чем дальше я отъезжаю от Котлована, тем больше начинает казаться, что он мне привиделся. Определённо, это было видение. А может, знамение. В любом случае – чудо. И если так, значит, быть сегодня другим чудесам.