Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

протяжении одного учебного года. Приказ С. В. Кафтанова завершался словами: «Предупреждаю, что во всех случаях незаконного совместительства профессоров и преподавателей в вузах и в связи с этим незаконной выплаты заработной платы виновные будут привлечены к строгой ответственности»[677].

Что же касается совместителей Ленинградского университета, то могущественный ректор А. А. Вознесенский позаботился заранее о том, чтобы приказ министра не повлиял на работу его учебного заведения. Именно 8 января 1947 г., в день подписания сурового приказа о запрещении бесконтрольного совместительства, С. В. Кафтанов подписал еще один приказ. Согласно этому документу, группе профессоров филологического факультета ЛГУ (И. П. Еремину, В. Н. Орлову, П. Н. Беркову, В. Е. Евгеньеву-Максимову, В. Я. Проппу) разрешалось совместительство в Пушкинском Доме (но уже на половину оклада, а не на полную ставку)[678].

Лишь год спустя МВО СССР распорядилось с 1 сентября 1948 г. перевести «с полной ставки на половинный оклад, как не получивших разрешения Министерства высшего образования на работу в Университете по совместительству на полном окладе» профессоров М. К. Азадовского, Г. А. Гуковского, Л. А. Плоткина, Б. В. Томашевского, Б. М. Эйхенбаума и других, а профессоров В. В. Виноградова и В. А. Десницкого вообще уволить из штата, оставив только на почасовой оплате[679].

Отдельно необходимо оговорить тот факт, что не всегда легко понять, в каком из учреждений ученый имел основное место работы, а в каком был совместителем, – положение часто менялось, и преимущественно на полной ставке ученые состояли там, где занимали административные должности (декана, заместителя декана, заведующего кафедрой, заведующего сектором, заведующего аспирантурой, ученого секретаря и т. п.).

Кроме Пушкинского Дома совместителей с филологического факультета ЛГУ имели в своем штате и другие учебные и научные учреждения в обеих столицах. Особенно в этой связи стоит отметить таких «граждан мира», как академики Н. С. Державин, В. В. Виноградов, И. И. Мещанинов…

Но еще раз подчеркнем, что наибольшее число совместительств сближало филологический факультет Ленинградского университета именно с Пушкинским Домом. Ни с каким другим академическим учреждением у филологического факультета не было столь прочной связи, они словно были обручены. И потому цвет ленинградской филологической науки на протяжении длительного времени предстает двуедино, а события, происходившие в этих заведениях, находящихся на сторонах стрелки Васильевского острова, постоянно перекликаются и переплетаются между собой. Не последнюю роль в таком тесном союзе сыграло и то, что оба учреждения также относились к ведению одного и того же Василеостровского райкома ВКП(б), который регулировал идеологический климат этих заведений. Такая монолитность филологического факультета и Пушкинского Дома отразилась на судьбах ученых, а публикуемые в настоящем издании материалы – лишнее тому подтверждение.

Система совместительств, позволяющая получать почти двойные оклады, гонорары за публикации, усиленное питание всей семьи посредством обслуживания в специальных распределителях и закрытых столовых, – все это сделало советских ученых к середине 40-х гг. (особенно отчетливо – после академических выборов 1946 г.) несомненной элитой советского общества.

Именно по причине небывалого финансового благоприятствования со стороны сталинского руководства ситуация в филологии 40-х гг., как и вообще в советской науке, отражала новую тенденцию, когда в науку уже шли не ради самой науки, а ради карьеры. В результате собственно наука увядала и превращалась в безликую идеологически наполненную субстанцию, ибо служение мамоне почти не оставляло места для занятия наукой.

Старая профессура, принявшая блага от власти как данность, как должное и необходимое признание своих заслуг, с трудом, но продолжала научную жизнь, одновременно ведя привычные клановые игры и наслаждаясь достатком после долгих лет нужды. Ничего не предвещало скорого краха этого благополучия. Для ленинградских профессоров он наступил в 1949 г.

«Гуманитарная интеллигенция, занятая собой, самонадеянная и безрассудная, думала смутно: так себе, неотесанные парни… А там шла между тем своя внутренняя жизнь – к ней никто не считал нужным присмотреться, – исполненная злобы и вожделений. Интеллигенты думали сквозь туман: ну, при всей неотесанности, они не могут не понимать, что науку делают образованные. Эту аксиому пришлось как-никак признать.

Доверие к неприязненной аксиоме погубило многих. Своевременно не угадавших, что люди 49-го не были самотеком, но людьми системы, которая, включив гуманитарию в свой идеологический механизм, меньше всего нуждалась в ее научной продукции. ‹…›

Люди фланировали над бездной, кишевшей придавленными самолюбиями. Пробил час – они вышли из бездны. Проработчики жили рядом, но все их увидели впервые – осатаневших, обезумевших от комплекса неполноценности, от зависти к профессорским красным мебелям и машинам, от ненависти к интеллектуальному, от мстительного восторга… увидели вырвавшихся, дорвавшихся, растоптавших»[680].

Отмена карточной системы и снижение розничных цен

Окончание войны не принесло рядовым гражданам значительных облегчений в быту, а засуха и последовавший на ней голод 1946–1947 гг. лишь усугубили тяжесть положения. На этом фоне зияла разница между профессурой, членами Академии наук и рядовыми сотрудниками научных учреждений, «рабочими и служащими». О. М. Фрейденберг даже проводит параллель между высокопоставленными учеными и военными:

«Имущественная разница была колоссальна: народ жил в голоде и нужде, а академики и члены-корреспонденты, потеряв доверие к деньгам, скупали картины, антики, дорогую мебель. Военщина (так называемый “генералитет”) представляла собой замкнутую спесивую касту, о невежестве которой ходило много анекдотов. ‹…› Позорное неравенство существовало и среди ученых, всецело построенное на ранге»[681].

Казалось бы, положение рядового населения должны были изменить очередные меры партии и правительства: в декабре 1947 г. было объявлено об отмене карточной системы и денежной реформе, а в апреле 1948 г. снижены цены на ряд товаров. Снижения цен, которые ставятся в заслугу сталинскому руководству, в действительности оказали свое положительное действие только в 1949 г., когда совместным постановлением СМ СССР и ЦК ВКП(б) от 28 февраля 1949 г. с 1 марта снижались государственные розничные цены на хлеб и муку, крупу и макароны (на 10 %), другие товары первой необходимости, в том числе ткани[682]. Тогда как мероприятия 1947 и 1948 гг. были откровенно популистскими.

14 декабря 1947 г. Председатель Совета министров СССР И.В. Сталин и секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов подписали Постановление № 4004 «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». Истинные результаты этого шага, который ныне преподносится как беспримерная забота руководства страны о своем народе (в Англии, например, карточная система окончательно отменена была только в 1954 г.), исследует В. Ф. Зима в своей работе о голоде 1946–1947 гг.:

«Благодаря пайку (нормированному снабжению по фиксированным, ниже рыночных, ценам. – П. Д.) многим удалось пережить буйство цен в 1946–1947 гг. Урожай 1947 г. способствовал понижению рыночных цен на хлеб, картофель, овощи, но с ноября того же года цены снова поползли вверх. Потребление хлеба, картофеля и других продуктов питания снизилось. Большинство народа материально было не готово к отмене карточек, а тем более к обмену денег. ‹…›