Последние капли вина - Мэри Рено

То же самое происходило по всему Пниксу; люди толкались, пробиваясь поближе к кому-нибудь из выживших, ибо нас было совсем немного. Когда начались речи, глашатай едва смог добиться тишины.

Никто сейчас не был склонен тратить много времени на этих людей. Когда обвинение предложило судить всех шестерых сразу, я радостно кричал не меньше других. Меня согревал гнев людей вокруг, каждый казался мне другом. Но тут вскочила защита и подняла шум. Действительно, было что-то такое в законах против группового рассмотрения дел по обвинениям, за которые полагается смертная казнь, - разумное правило, позволявшее в обычных случаях защитить порядочных людей; но все чувствовали, что сейчас - другой случай. Шума было много. И в тот момент, когда защита сумела снова заставить собрание слушать свои слова, у трибуны началась возня и наверх взбежал какой-то моряк. Его ремесло можно было определить с первого взгляда, и обычный порядок речей был нарушен.

– Простите меня, друзья, что вылезаю, - заорал он (думаю, другого способа сделать свой голос слышным он не знал), - но я дал клятву. Был я помощником боцмана на старой "Элевтерии". И вот что мне надо вам сказать: когда она пошла ко дну, я ухватился за здоровенную обеденную миску, оловянную, и она меня удерживала на воде. Вокруг в море было много моих товарищей и кое-кто из пехотинцев, почти все раненые и все знали, что им осталось недолго. Я слышал, как они кричали: "Антандр - это меня так зовут - Антандр, если попадешь домой, скажи, что мы честно послужили Городу!". А другой говорит: "И еще им скажи, чем нам за это отплатили. Утоплены, как собаки! Скажи им, Антандр!" И я дал клятву, которую человек обязан сдержать. Так что простите мне эту вольность. Спасибо.

Он сбежал вниз с трибуны; на миг воцарилась тишина, а потом поднялся такой рев, что слышно было, наверное, до самого Элевсина. Кто-то закричал, что любого, кто противится воле народа, надо судить вместе с навархами. Мы орали, пока в глотках не пересохло. Чувство было такое, словно поешь боевой пеан, или напился пьяным на Дионисии, или бежишь последний круг на состязаниях, когда толпа хочет, чтобы ты победил. Такое - но не совсем.

Так оно и было представлено присяжным, и не приходилось особенно сомневаться, какой приговор они вынесут - хотя бы ради собственного здоровья. Но они, казалось, обсуждали дело слишком уж долго; люди начали свистеть и кричать, пока наконец не выступил глашатай и не сообщил, что они не могут прийти к согласию.

С того места, где я стоял, мы их не видели, зато постарались, чтобы они нас услышали, особенно когда пронеслась весть, что с остальными не согласен всего один старый человек. Мы просили у суда всего одну жизнь каждого из этих трусов, повинных в гибели сотен, и умереть им предстояло с куда большими удобствами, чем нашим друзьям в бурном осеннем море. Люди спрашивали друг у друга, кто же такой этот одряхлевший крючкотвор, который выставляется чем-то важным в совете, избранном жребием на этот день.

– Носил ли он когда-нибудь щит? - выкрикнул кто-то.

А я сказал:

– Думаю, у него нет сыновей.

– Кто же это? - кричали мы тем, кто был ближе.

Кто-то выкрикнул в ответ:

– Старый безумец Сократ, сын Софрониска, скульптора.

Как холод ледяного ручья на пьянчугу, распевающего и спотыкающегося, как тревожный сигнал к битве - на человека, обливающегося потом на ложе похоти, так эти слова обрушились на меня. Шум и зной исчезли во мне, оставив меня нагим под небом. Я был многими - а теперь остался один; и ко мне, одному, обратилась с Верхнего города сероглазая Афина, говоря: "Алексий, сын Мирона, я - справедливость, которую ты превратил в шлюху и рабыню".

Когда я вынырнул из тишины во мне и услышал шум, продолжающийся точно как прежде, то не смог поверить. Мне казалось, что у каждого здесь глаза должны были раскрыться в тот же миг, что у меня. Я огляделся вокруг, но лица были такие же, как и прежде: орущие, с раскрытыми ртами, все похожие, словно свиные рыла.

Я повернулся к человеку, сидевшему рядом. Он, судя по виду, получил какое-то образование, - купец, наверное.

– Мы не правы, - сказал я. - Мы не должны опрокидывать закон.

Он резко повернулся и рявкнул на меня:

– Что ты об этом знаешь, молодой человек?

– Я был там, - отвечал я. - Мой корабль затонул после битвы.

– Тем стыднее должно быть тебе принимать сторону этого мерзавца. Неужели не осталось в тебе жалости к своим утонувшим товарищам?

Вскоре глашатай объявил, что поскольку лишь один присяжный противится общему мнению, остальные приняли решение без него.

Я бросил в урну белый камешек и, выпуская его из пальцев, старался уверить себя, что тем очистился.

Лисий встретил меня на склоне под Пниксом. Всегдашний мой образец в мужестве, он и сейчас заговорил первым:

– Ты ведь знаешь, как обрушивается ветер в тех краях, с холмов Ионии: шквал, буря, а в десятке стадиев от тебя вода спокойна, как в чаше. Может, они не врут, что им помешал шторм.

– Алкивиад бы вернулся, - произнес я.

– Да, если б у него был кормчий. Правда в том, Алексий, что наши навигаторы уже не те, что были прежде. Даже я за свои несколько лет увидел перемену. Алкивиад это знал, и Антиох тоже. Эти новые навархи - самые заурядные кормчие. Один из них сам разбился. А мы их убили… так ребенок пинает скамейку, когда ушиб о нее ногу. Что сталось с нами?

– Я совершил несправедливость, - сказал я.

По пути гневно спорящие люди толкали нас порой - и извинялись; но некоторые смеялись, а спорили они об исходе петушиного боя.

Лисий долго молчал, наконец заговорил:

– Безумие посвящено богам. Они посылают его нам в должный сезон, чтобы очистить наши души, подобно тому, как дают нам сильные травы, чтобы очистить наши тела. В Дионисии все мы немного безумны, но то безумие оставляет нас чистыми, ибо мы посвящаем его богу. А это мы посвятили самим себе, и оно нас испачкало.

– Не говори так, Лисий. Я уверен, ты сохранял голову куда лучше, чем я.

Он улыбнулся и повторил некую фразу, напоминающую одно дело, бывшее когда-то между нами. А потом сказал:

– Неужели я старею - всегда ловлю себя на том, что думаю: "Прошлый год был лучше"?

– Порой мне кажется, Лисий, что после Игр ничто уже не осталось прежним.

– Мы так думаем, дорогой, потому что это нас коснулось. Если мы спросим вон того горшечника, или этого старого воина, или Каллипида, актера, то каждый назовет свою Истмию, полагаю… Это слишком долгая война, Алексий. Уже двадцать четыре года. Даже Троянская длилась всего десять.

Мы пересекали Агору; он показал на несколько женщин у прилавка и сказал:

– Когда вон то дитя родилось, война тянулась уже столько лет, сколько Троянская, а сейчас это почти женщина.

Должно быть, в его голосе прозвучало больше, чем он говорил, потому что девочка подняла глаза и взглянула на него. Он ей улыбнулся, у нее чуть приоткрылись губы в ответ и лицо на миг просветлело; она была в траурной одежде и выглядела чахлой и бледной. Женщина, ее спутница, не похожая по виду на мать, что-то резко бросила ей, хотя у девочки явно мысли были чисто детские. Я сказал Лисию: