Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Признаться, такой чудовищной несправедливости я никак не мог ожидать. Ведь мне был поручен пароход с боеприпасами, от прибытия которого в сильнейшей степени зависело будущее Испанской Республики, мне доверялась судьба почти всего ее флота. За все время после отъезда из Севастополя я ни разу не уклонялся ни от какой работы, ни от какой опасности – и все во имя нашей Родины и победы Испанской Республики. Нет, в такую несправедливость я никак не мог поверить.

Подумав немного, я попросил Лешу оказать мне одну услугу: сбегал в свою каюту, достал там конверт и бумагу и написал, для передачи Берзину – Урицкому, письмо примерно такого содержания: «Уважаемый товарищ командующий! Отбывая на Родину по распоряжению Центра, я делаю это с полным сознанием выполненного перед ВКП(б) и нашей советской родиной долга. Я не чувствую за собой ни малейшей провинности и готов отчитаться перед кем угодно в своей деятельности в Испании. Работая в Испании, я никогда не уклонялся ни от какой работы, ни от какой ответственности, ни от какой опасности во имя победы Испанской Республики и возвращаюсь домой с полным сознанием выполненного долга, и если моя жизнь снова понадобится нашей великой Родине, то она всегда в ее полном распоряжении». Это письмо я запечатал в конверт и передал его Леше, чтобы он переслал его по назначению. Не знаю, сделал ли он это, но уже в Москве, когда мы с ним впервые встретились через много лет после описываемых событий, от ответа на мой вопрос о письме Леша уклонился, сказав, что он вообще забыл о нашем разговоре около трапа «Магельяноса», и тем более о письме. Надо полагать, что, в отличие от меня, у него хватило благоразумия не делать этого, иначе ни его, ни меня уже, конечно, не было бы в живых, ибо это ведомство терпеть не могло, когда посторонние суют свой нос в его страшную кухню. Во всяком случае, тогда Леша взял мое письмо и положил в карман. По-видимому, он и сам не верил в эту чудовищную версию, потому что попросил меня выполнить одну его просьбу: передать в Москве его младшему брату посылку – небольшую коробку, в которой были часы, маленький фотоаппарат, пара шелковых верхних рубашек и несколько авторучек. Эта просьба окончательно меня успокоила, и я решил, что Лешино сообщение – это только сплетня, распускаемая людьми, которые завидуют моему столь скорому возвращению на Родину.

Тут прозвучала команда к отплытию. Мы с Лешей последний раз обнялись, и я поднялся на палубу. Почти сразу же убрали сходни, и два буксира потащили наш пароход к выходу из порта. Долго стоял я на палубе и махал рукой все уменьшающейся фигурке Леши Перфильева.

Сопровождать нас вышло несколько кораблей военно-морского флота Республики. Они все время патрулировали море, то несколько уходя вперед, то снова приближаясь к нам.

С нашим конвоем мы простились примерно на траверзе Алжира и далее спокойно продолжали свой путь под своим законным красно-желто-фиолетовым флагом, не делая даже никаких попыток маскировки. По-видимому, и на этот раз мы уклонились от обычных морских путей: мы почти не встречали встречных кораблей, несмотря на то что обычно судоходство здесь бывает довольно оживленным.

На «Магельяносе» возвращались на родину человек пятьдесят советских добровольцев, часть легкораненых, часть просто по истечению срока пребывания в Испании, преимущественно это были люди, прибывшие в Испанию в октябре-ноябре 1936 года, то есть чуть раньше меня. Это обстоятельство меня еще больше успокоило: значит, ничего экстраординарного в моем возвращении домой, по-видимому, нет.

В пути каждый развлекался, как мог. Я особенно сдружился с Вадимом Протодьяконовым. Мы с ним все время загорали на палубе, занимались фотографией, а иногда я немного концертировал на рояле в главном салоне. А наше путешествие пока протекало безмятежно, и с каждым днем мы приближались к родине, к близким.

После Алжира установилась безоблачная, теплая погода, ведь уже был самый конец апреля. Первомайские праздники мы встречали в районе острова Мальта, который опять обходили с юга. Николай Николаевич организовал небольшой митинг вместе со свободными от вахт испанскими моряками. Было сказано немало теплых слов как нашими товарищей в адрес испанского народа, так и испанцами в адрес Советского Союза. После митинга был устроен торжественный обед. Радисты наши сумели организовать прямой прием передач из Москвы, и мы у себя в салоне слушали в громкоговорителе уже давно не слышанную нами Москву и первомайскую демонстрацию на Красной площади. За обедом произносились многочисленные тосты за партию, ее руководителей, за Испанию, за победу испанского народа в борьбе с фашизмом и многие другие, благо великолепного испанского вина было вполне достаточно.

И вот, наконец, в предвечерней серой дымке появляются берега Крыма. Это уже Родина! И встретили мы появление родных берегов громким несмолкаемым: «Ура-а-а-а!». Всю ночь мы еще будем двигаться, все приближаясь к родным берегам, и на рассвете окажемся в Феодосии. Как я ни крепился, но в конце концов сон сморил меня, и я спустился в свою каюту немного вздремнуть, ведь день предстоял весьма хлопотливый. Встреча с Родиной, погрузка на поезд, чтобы уже послезавтра быть в Москве, утереть наконец слезы матери и увидеть радостную улыбку на лице отца. И вот он, долгожданный день возвращения – 6 мая 1937 года.

На рассвете мы уже в Феодосии. Правда, к причалу еще не поставили, стоим пока на рейде. Уже привезли свежие московские газеты. С жадностью на них набрасываемся, ведь столько времени мы их не читали. В Испании они к нам попадали редко, а если и попадали, то минимум двухнедельной давности. Сразу бросилась в глаза печально известная статья Уранова[148] о коварных методах иностранных разведок. Надо сказать, что не только на меня, но и на многих других наших товарищей, вернувшихся из Испании, эта статья произвела очень неприятное впечатление: во-первых, факты, изложенные в ней, не всегда были достаточно убедительными, многое, как говорится, было высосано из пальца и из мух делались слоны; во-вторых, выводы были сделаны чрезвычайно кровожадные, да и откуда в нашей стране, среди наших людей со столь высоким морально-политическим уровнем могло взяться столько агентов иностранных разведок? Помню, что никто даже и не стал обсуждать эту статью, уж больно тяжелым духом она повеяла на нас, привыкших за последнее время к возможности существования различных точек зрения на одно явление.

Через некоторое время подошел к нашему пароходу катер, а на нем приехал уже хорошо мне известный (да и не только мне) корпусной комиссар Мейер – тот самый Мейер, который, отправляя в ноябре 1936 года нас в Испанию на пароходе «Мар-Кариб», заявил нам, что будет счастлив, если когда-нибудь встретит хоть одного из нас живым. Меня он сразу узнал: «А, радист! – приветствовал он меня, обнимая за плечи. – Ну, живой и невредимый! – обрадованно восклицал он, вглядываясь в меня. – Ну, рад! Очень рад! О тебе имею самые лучшие отзывы. И на “Мар-Карибе” провел рейс как следует, и в Испании лицом в грязь не ударил. Ну, молодец! Приехал – теперь отдыхай. Может, еще свидимся, ведь такие, как ты, для нашей работы очень нужны», – заключил он.