Записки капитана флота - Василий Головнин

На другой день поутру «Диана» вошла в гавань при противном ветре, к великому удивлению японцев. Мы видели из окна каморки, где стояла наша ванна, как шлюп лавировал; залив был покрыт лодками, а возвышенные места города людьми. Все смотрели с изумлением, как такое большое судно подавалось к ним ближе и ближе несмотря на противный ветер. Японцы, имевшие к нам доступ, беспрестанно приходили и с удивлением рассказывали, какое множество парусов на нашем корабле и как проворно ими действуют.

Через несколько часов после того как «Диана» положила якорь, явились к нам оба наши переводчика, академик и переводчик голландского языка с большим кувертом в руках, который привез на берег от господина Рикорда Такатай-Кахи. Они пришли по повелению губернатора для перевода присланной с «Дианы» бумаги, которая была писана от начальника Охотской области на имя первых двух по матсмайском губернаторе начальников в ответ на их требования. В ней господин Миницкий объяснял подробно, что нападения на японские селения были самовольны, что правительство в них нимало не участвовало, и что государь император всегда был к японцам хорошо расположен и не желал им никогда наносить ни малейшего вреда, почему и советует японскому правительству, не откладывая нимало, показать освобождением нас доброе свое расположение к России и готовность к прекращению дружеским образом неприятностей, последовавших от своевольства одного человека и от собственного их недоразумения. Впрочем, всякая с их стороны отсрочка может быть для их торговли и рыбных промыслов вредна, ибо жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей, буде они заставят нас по сему делу посещать их берега.

Японцы содержание сей бумаги чрезвычайно хвалили и уверяли нас, что самовольные поступки Хвостова в ней объяснены для японского правительства самым удовлетворительным образом, почему они и поздравляли нас с приближающимся нашим освобождением и возвращением в свое отечество.

Теперь я опять должен возвратиться к неприятному предмету. С самого того дня, как мы услышали о появлении «Дианы» у японских берегов, господин Мур сделался печальнее и задумчивее прежнего. Увидев, что ему нет ни малейшей надежды остаться в Японии, решился он запутать производимые переговоры и на сей конец начал уверять японцев, что бумага господина Миницкого неблагопристойно написана, потому что в ней есть оскорбительные угрозы, будто русские суда могут беспокоить и вредить японской торговле и приморским жителям. Сие он называл одними пустыми словами, но переводчики в ответ ему сказали с негодованием, что японцы не дураки: им и самим очень хорошо известно, какое великое беспокойство и вред могут на их берегах причинить наши корабли в случае войны; впрочем, письмо господина Миницкого во всех отношениях написано благоразумно. Такой их отзыв о сей важной для нашего дела бумаге совершенно нас успокоил. На господина же Мура просьбы и увещания наши отнюдь не действовали.

Здесь я должен заметить из числа многих одну похвальную черту японского характера. Господин Миницкий в письме своем между прочими официальными предметами обращает частным образом от своего собственного лица к здешним начальникам просьбу в пользу бывшего в России японца Леонзайма, который, по дошедшему до господина Миницкого слуху (Такатай-Кахи сообщил о сем господину Рикорду), навлек на себя гнев своего правительства. После переводчики нам сказали, что сие человеколюбивое сострадание господина Миницкого о несчастии чужестранца и похвальное желание представительством своим облегчить его участь понравилось чрезвычайно здешнему губернатору и всем начальникам, которые превозносили поступок сей до небес и говорили, что теперь сидящие в столице старики (разумея тех членов верховного своего правления, которые дурно мыслят о России и противятся всякому дружескому сношению с ней) узнают свою ошибку и уверятся, что русские не медведи и не дикие, а народ человеколюбивый и сострадательный.

В тот же день от переводчика мы узнали, что у господина Рикорда есть письмо и подарки к матсмайскому губернатору от иркутского гражданского губернатора и что господин Рикорд намерен сам вручить оные японским чиновникам, для чего и назначен будет день, когда он должен приехать на берег. На шлюпках же встретить господина Рикорда, чтоб с ним видеться и переговаривать, японские чиновники не могут. Это известие некоторых из моих товарищей немало обеспокоило. Они думали: с какой стати японцы, не освободив ни одного из нас, хотят, чтоб второй начальник корабля приехал к ним, поступив таким образом с первым? Они с большим нетерпением и страхом ожидали, чем свидание сие кончится.

Оно наконец произошло 30 сентября. Во все продолжение оного к нам приходили несколько японцев и приносили грубо сделанные ни на что не похожие изображения (по мнению их) наших офицеров и матросов, говоря, что они сняли их на месте, но о переводчике сказали, что у него японские черты лица и, верно, он японец, хотя и в русском платье. Мы и сами не знали, кто такой был Киселев, и когда переводчики изъясняли нам письмо, полученное от господина Рикорда из Эдомо, писанное на японском языке переводчиком Киселевым, то на вопрос их, кто он таков, мы сказали, что, думаем, какой-нибудь иркутский житель, выучившийся их языку у оставшихся добровольно там японцев.

По окончании сей первой конференции переводчики тотчас к нам прибежали сказать, что губернатор позволяет нам взойти наверх и посмотреть, как господин Рикорд поехал назад. Взойдя во второй этаж, мы увидели парадную губернаторскую шлюпку (по величине своей она более походила на галеру, нежели на шлюпку), едущую с берега к «Диане» под тремя флагами: один из них был японский, а другие два – наш военный и белый перемирный, но людей по отдаленности различить было невозможно.

Мы еще не успели сойти вниз, как японцы принесли к нам для перевода привезенное господином Рикордом письмо, к чему мы в ту же минуту приступили. Письмо сие господин иркутский гражданский губернатор писал по первым донесениям господина Рикорда, когда ему не была еще известна японская бумага, впоследствии от них на «Диану» доставленная. Господин губернатор начинает свое письмо изложением обстоятельств нашего к ним прибытия и коварных поступков, посредством коих они нас взяли, и объясняет своевольство дел Хвостова; потом просит матсмайского губернатора нас освободить или вступить в переговоры с господином Рикордом, от него уполномоченным. Если же ни того ни другого без воли своего правительства он сделать не может, то уведомить его, когда и куда должен он будет прислать корабль за ответом.

Между прочим его превосходительство упоминает о посылаемых от него подарках, состоящих в золотых часах и красном казимире, которые он просит матсмайского губернатора принять в знак соседственной дружбы. Притом говорит, что господин Рикорд имеет у себя другое к нему письмо, благодарительное за наше освобождение, которое приказано ему тотчас, коль скоро нас освободят, вручить матсмайскому губернатору. В окончании же письма упоминается, что при оном приложены маньчжурский и японский переводы, но японцы нам сказали, что здесь нет у них маньчжурского переводчика, а в японском переводе многих мест они понять не могут, и потому непременно им нужно иметь наш перевод, которым мы занимались более двух дней. Прежде японцы и копий с русских бумаг у нас не оставляли, а ныне оригинальное письмо иркутского губернатора, то есть самая важная бумага, из России к ним присланная, была у нас двое суток, даже и на ночь у нас оставалась. В этом мы находили хороший признак.