Книга рыб Гоулда - Ричард Флэнаган

Те немногие, кто ещё оставался подле Коменданта, на все лады утешали его и всячески сострадали, сообщая о мнимых успехах в борьбе с пожаром и подавая чашки с холодным сассафрасовым чаем, дабы смочить губы, прополоскать горло и облегчить кашель, чем лишь усиливали осознание того, сколь далеки они от него и насколько не понимают ни его, ни истинной его натуры.

Ибо на самом деле ничто не доставляло ему большего удовольствия, с тех пор как он повстречал Мулатку. Он возликовал при виде рушащихся крыш и водопадов огня. Когда на его глазах пламя поглотило всё, ради чего он боролся, сражался и убивал, бурное веселье перешло в неимоверное спокойствие, ибо в огне сгинул невыносимый груз неодушевлённых вещей, тяжёлый якорь, надолго приковавший его к ипостаси Коменданта, в которой он более не хотел выступать, к месту — Сара-Айленду, — которое он терпел лишь потому, что более нигде на всём белом свете не мог оставаться на свободе и в безопасности, к жизни — его собственной жизни, — которая теперь казалась ему совершенно абсурдной.

Гостиная, где Комендант когда-то принимал иностранных особ; танцевальная зала, где устраивались потрясающие балы и оргии и где он за длинными зелёными занавесями японского шёлка подстерегал Мулатку, чтобы напасть и овладеть ею тут же, на месте; Великая Зала Истории Нации со множеством портретов в полный рост, которые я написал, изобразив его Благородным Мудрецом, Национальным Героем, Древним Философом, Современным Мессией, Римским Императором и похожим на великого корсиканца Освободителем на белоснежном жеребце, — всё это теперь трещало, посверкивало и полыхало в огне, и когда очередное полотно выгибалось от жара, фигура на нём как бы выходила из рамы, оживала и, покинув стену, где до сих пор влачила дни свои в заточении, возносилась подобно воздушному шару, совершала побег, теряясь в клубах дыма вместе со своими сумасшедшими замыслами и горящими синим пламенем устремлениями.

В тот же огонь бросил он и полученное восемь месяцев назад письмо Томаса Де Куинси. Писатель сей был убит горем: мисс Анна исчезла, и судьба её внушала беспокойство.

Ему было видение, навеянное опием.

«На горизонте пятнышками виднелись купола и башни великого города — чисто абстрактный образ, подсказанный, наверное, картинкою с видом Иерусалима, которая попалась мне на глаза когда-то давно, ещё в детстве. И меньше чем на расстоянии полёта стрелы, на камне, в тени пальм Иудеи, сидела женщина; я всмотрелся: то была мисс Анна! Её лицо хранило спокойствие, однако в выражении глаз сквозила необыкновенная торжественность; теперь я глядел на неё уже с неким благоговением, но вдруг её очертания стали расплывчаты, и, поведя глазами в сторону гор, я заметил, что между мною и ней струится какая-то дымка, какой-то туман; в мгновение всё испарилось, пала кромешная тьма, и не успел я опомниться, как оказался уже совсем в другом месте…»

Как бы ни маскировал свои намерения автор этих строк, Комендант, хорошо понимавший, сколь крепко сидит в писателях стремление потрафить аудитории, догадывался, что Де Куинси — это сквозило во всём его стиле — снедаем жгучим желанием услышать, как завсегдатаи какого-нибудь салона аплодируют его шедевру — тем громче, чем изящнее сей томный лондонский литератор распускает пёрышки, повествуя о том, что не смог найти её, ибо от неё остались лишь слухи — будто она мертва или, того хуже, не существовала вовсе, кроме как на страницах модного романа, и была якобы услана в колонии уставшим от неё романистом. Так не случилось ли повстречать там мисс Анну её возлюбленному брату?

Слёзы, струившиеся из глаз Коменданта, не помешали ему догадаться, что почерк Де Куинси и почерк мисс Анны одинаковы.

Сестра оказалась такой же фальшивкою, как и брат её, его страна и его народ обращаются в пепел — он отбросил надушённое полотенце и столь глубоко вдохнул воздух, насыщенный едким дымом, что его тут же стошнило. И сказку о наступлении золотого века, и крах его, повапленный, словно гроб, и развенчание его утопий, и ад, мысль о котором могла изгнать лишь полная потеря памяти, — всё это учуял он в дымном воздухе полыхающего дворца, который стал символом глупости человека, не способного принять жизнь такой, какая она есть.

Ему показалось, что он очнулся, но не от сна, а от пугающей и ужасной противоположности оного, то есть от яви, перейдя в состояние, когда понимаешь: вся жизнь, если вдуматься, есть дикий сон, в котором человека тасуют так и эдак, где его берут в оборот не только приливы и ветры, но даже знание — кое постоянно рискует оказаться утраченным — того, что человек всего-навсего дрожащий очевидец ежедневных чудес.

Он думал — и не утомляйте меня вопросами о том, откуда Вилли Гоулд знал, что думает Комендант, ибо, если до вас ещё не дошло, что сей каторжник знал куда больше, чем ему полагалось, вам уже ничто не поможет, — итак, он думал всего о нескольких банальных вещах, в голове его крутились очень простые мысли, кои я сейчас воспроизведу, хоть и не совсем по порядку.

«Не существует никакой Европы, которую стоило бы изобретать заново здесь, на острове, и никакая высшая мудрость не обитает в этом дворце, который сейчас поглощает пламя. Есть только эта вот жизнь, которую мы так хорошо знаем, со всей её грязью, гнусностью и великолепием.

Думать о прошлом столь же бессмысленно, как мечтать о будущем. Это всё равно что вызывать духов, ибо каждый может приписать им то, что ему нужно. Вся красота существует только здесь и сейчас. Нет никаких радостей, и никаких страданий, и никаких чудес, кроме тех, которые имеют место сейчас, и никакого совершенства, никакого зла и никакого добра, кроме тех, которые есть сейчас.

Я прожил бессмысленную жизнь ради одного только этого осмысленного и важного мгновения и ради осознания тех вещей, которые теперь знаю, но знание это улетучится из моей головы и из моего сердца столь же быстро, сколь там появилось».

Ему пришло на ум, что даже парфюмеру Шардену едва ли удалось бы наполнить голову Вольтера ароматами столь горького озарения.

Ему подумалось, что все эти вещи он знает теперь целиком и полностью, и он воспринял это как милость, ибо то был итог его в противном случае совершенно напрасной жизни. Затем его посетила мысль, что сии размышления есть последний проблеск бесполезного тщеславия, ведь, как и его дворец, мысли уже превращаются в дым, и он застыл, держа в руке чашку с сассафрасовым чаем, который самым зловещим образом становился всё горячей.

Когда горящая крыша дворца обрушилась и превратилась в костёр, в коем трещали, становясь обугленными головешками, стропила и балки, пламя коего выло и бушевало, затянутое дымом небо померкло прямо на глазах напуганного Коменданта, ибо его затмила тень многих тысяч крыл морских птиц, возвращавшихся на ночлег в песчаные дюны. И предчувствие подсказало Коменданту, что ночь вот-вот обоймет его.

Мысль: я был всем, лишь чтобы обнаружить, что всё есть ничто.

Догадка: отдых есть тишина.

Сассафрасовый чай в чашке, которую Комендант держал в руке, закипел, но, прежде чем вздрогнуть от боли и уронить чашку, он с ужасом почувствовал: золотая маска тоже раскаляется и течёт, словно патока; и обоняние подтвердило, хотя и слишком поздно, что личина опаляет кожу и прожигает плоть; и он вдруг закричал, ибо понял, что маска плавится вместе с лицом, навеки запечатлевая чужой, не его образ, который теперь слит с ним навсегда.