Неизвестный террорист - Ричард Фланаган

Ник Лукакис как раз бежал вверх по лестнице, следуя указаниям пурпурных неоновых трубок-стрел, когда услышал первый выстрел. Горло у него жгло огнем, в боку кололо, колени были словно сделаны из свинца. Он почти ничего не различал, кроме собственного скрежещущего дыхания, когда промчался мимо маленького столика у входа, за которым сидела почти обнаженная женщина, продававшая входные билеты. Она вскочила и буквально вжалась в стену от страха.

По тому, как злобно здешний вышибала отреагировал на его вторжение, Ник Лукакис понял, что ничего страшного еще не произошло. И даже после того, как прозвучал первый выстрел, он все еще надеялся, что время есть и он успеет спасти Джину. Задыхаясь и хрипя, он на бегу молился о том, чтобы в кои-то веки успеть все исправить, хотя бы одного человека спасти от этого ужаса, хотя бы частично расплатиться за тот свой непростительный грех – убийство ветерана вьетнамской войны, которое он совершил столько лет назад.

Но, когда ему осталось лишь в последний раз повернуть за угол, чтобы войти в главную гостиную, он вдруг понял, что оттуда не доносится ни музыки, ни голосов. Там стояла такая тишина, что, казалось, он слышит даже дыхание людей. Лукакис прислушался, молясь, надеясь и стараясь не думать о том, что волк, возможно, уже ворвался в домик. Откуда ему было знать, что роль волка приготовлена для него самого?

«БЛАМ!» – снова рявкнула «беретта», и отдача от выстрела ударила Куколке в ладонь, но не слишком сильно – словно в нее кто-то швырнул кофейной чашкой, не сильней и не больней. БЛАМ! БЛАМ! БЛАМ!

Куколка так и не услышала, как орал Ник Лукакис, призывая ее бросить оружие; она так и не увидела, как он поднял свой пистолет. Она даже не заметила, как его пистолет выстрелил – случайно, когда Билли Тонга швырнул Ника Лукакиса на пол. Куколка почувствовала лишь, как мутные воды того, трехтысячелетней давности, болота вдруг поднялись и объяли все ее тело, увидела, какое облегчение написано на лицах тех, других, женщин, вину которых она приняла на себя. И только потом она ощутила, как горячий металл, ранее уже отсекший тысячу невинных женских голов, с силой молота ударил ей в голову.

И она вдруг снова оказалась в постели с Тариком. А рядом мирно спал Лайам, теперь уже подросток. И на этот раз их с Тариком руки не искали жадно друг друга, и сами они не принимали неуклюжих поз, вызванных неудержимой страстью первого совокупления. На этот раз все у них получалось спокойно, неторопливо, будто время – то самое время, которое всегда смущало Куколку, вызывая в ней особое паническое чувство, – остановилось, так что теперь его хватало с избытком. А когда они оба почувствовали, что готовы, то слились в тесном объятии и вместе испытали радость соития, но даже после этого чувствовали в себе столько сил и радости, словно только что начали.

Но в последние мгновения своей жизни она все же успела осознать, что это только иллюзия, что нет ни спасения, ни воскрешения, что жизнь только одна, и почувствовать, как быстро она эту жизнь покидает. Пуля, пробившая ей кости черепа, раздробила нервы и плоть, убила ее память и любовь и вышла с другой стороны, оставив за левым ухом отверстие размером с десятицентовик. Куколке уже исполнилось двадцать шесть, но она всем говорила, что ей только двадцать два. И двадцать семь ей теперь уже никогда не встретить.

– Будьте вы прокляты! – выкрикнула Куколка. – Будьте все вы прокляты!

Но она была уже мертва.

Мысль о том, что одной лишь любви человеку недостаточно, весьма болезненна. Понимала ли Куколка, входя в тот судьбоносный вечер в клуб Chairman’s Lounge, что собирается сделать нечто, проистекающее как из любви, так и из ее невозможности?

Вовсе нет. Перед ее мысленным взором просто прошла череда образов – ее улыбающийся отец, лишенные век глаза мертвого сынишки, облако жирных мух; и все это как бы прибавилось к истории вечного ухода, но так и не осуществившегося прибытия, к истории ее жизни.

В этой истории не было ни особого ощущения места, ни надежды на дом, ни той ободряющей уверенности, какую иногда может предложить подобная история, а возможно, и должна предложить. Такая история – как хулиган, случайно встретившийся вам на лестнице, и, между прочим, таким хулиганом вполне можете оказаться и вы сами. Кто может сказать, на что способен любой из нас, если ему отказать даже в самой возможности любви?

На какую-то долю секунды Куколке вспомнилось, что всего лишь три дня назад она преспокойно загорала на пляже Бондай и пребывала в странной гармонии с жизнью. Но этот пляж и это море были тем последним, что еще напоминало жителям Сиднея: мерило всего на свете создано отнюдь не человеком, а пляж и море – это отнюдь не их город; пляж и море вообще к их миру отношения не имеют.

Он, этот мир, сознательно истощил себя, избавившись ото всего, что могло напомнить людям об их неустойчивости и хрупкости, об их способности и потребности стремиться за пределы своих знаний и опыта. И город этот больше не был одним из самых удивительных человеческих творений; напротив, он производил на редкость гнетущее впечатление. В нем не осталось ничего, способного как-то уравновесить ужас жизни. И по мере того, как атрофировалась в нем жизнь, власть и деньги превратились в предмет восхищения, а красота – если не считать времяпрепровождения на пляже – была обречена на презрение; ну, а созерцательность, склонность к неспешному изучению мира, город и вовсе отнес к явлениям болезненным, вроде депрессии или извращения.

Власть и деньги должны были стать тем единственным, что останется в жизни, и политика должна была обеспечить их главенство. Ибо для политики центром жизни является человек, как бы постоянно противостоящий Вселенной. Любовь же, напротив, сливает человека и Вселенную воедино.

Когда Куколка шагнула из темноты коридора за предел светового круга, в ушах у нее звучала музыка Шопена. И слушая те божественные звуки, происхождение которых и сам Шопен объяснить не мог, она узнала объяснение своей собственной жизни.

Любви никогда не бывает достаточно, но любовь – это единственное, что у нас есть.

А в клубе Chairman’s Lounge уже на следующий день жизнь, как обычно, била ключом. Сэллс, Джоди и Марию вызвали аплодисментами, и они взобрались по тем же металлическим лесенкам на те же обитые пурпурным фетром столы и взялись руками за те же самые бронзовые шесты, а потом одарили зрителей теми же искусственными улыбками, радуясь тому, что, как только зазвучит привычная музыка, у них еще будет несколько минут, прежде чем они будут вынуждены хоть что-то сказать.

А в небесах взошел прекрасный месяц и повис над волшебным ночным городом, словно в конце волшебной сказки. И Уайлдер в своем домике в Редферне, устроившись на заднем дворике, закурила очередную сигарету с травой, вертя в руках открытку с деревцем-бонсай. Открытка пришла сегодня и была адресована ей, Уайлдер, и она все смотрела на ее обратную сторону, где не было ни ответа, ни привета. Там не оказалось даже имени отправителя.