Неизвестный террорист - Ричард Фланаган

И мальчик был прав – ему-то, Нику Лукакису, даже любовь к детям не помогла. Именно поэтому он и нужных слов не нашел, таких, которые смогли бы по-настоящему объяснить все сыновьям или хоть как-то оправдать неизбежность развода. Этот разговор должен был получиться гораздо лучше, во всяком случае, как-то иначе, но и эта любовь предала его, разрушила душу, и он боялся, что она теперь вечно будет отравлять жизнь им всем. Он очень хотел найти такие слова, которые помогли бы им всем пройти через это трудное испытание и удержаться на плаву, но не находил. В голове у него крутилась лишь нелепая мысль о море изобилия, превратившемся в отравленную пустыню.

Стоя в пробке и ожидая, когда закончится очередная атака стихии и можно будет ехать дальше, Ник Лукакис успел заметить возле рекламного щита кока-колы на Кингз-Кросс молодую женщину с наголо обритой головой, над которой, как ему показалось, висело нечто вроде странного красноватого нимба. Затем он благополучно позабыл об этом видении, вернулся к размышлениям о Джине Дэвис и примерно с полминуты старательно перебирал в памяти то, что ему самому о ней известно, а также все те бессмысленные факты, из которых склеена была ее нынешняя «история».

И вдруг в его памяти снова всплыло странное видение – женщина с обритой головой, какой-то скользящей походкой идущая под дождем и градом, не прячась, не ища убежища и явно стремясь к некой цели, а может, и навстречу собственной судьбе.

Сперва это промелькнуло скорее на задворках его сознания – торча в уличных пробках, он часто терял и не сразу мог потом поймать за хвост ускользнувшую мысль. Но потом он даже подпрыгнул на сиденье, догадавшись: это же была она! Она!

И, понося себя последними словами, Ник Лукакис загнал полицейскую машину прямо на тротуар, открыл дверцу, с некоторым усилием выбрался наружу и побежал. В сорок три года и с двенадцатью килограммами лишнего веса это давалось ему нелегко.

Выпавший град уже накрыл весь Кингз-Кросс белым скользким покрывалом, но все еще продолжал барабанить Лукакиса по голове с каким-то упорным безумием. Он чувствовал себя запаленным конем: в груди жгло огнем, мучительно ныло израненное переживаниями сердце, и ему казалось, что его прошлое и будущее странным образом соединяются в этой невероятной, оглушающей белизне, сквозь которую он с таким трудом пробивается.

Он очень спешил, и все же на Дарлингхёрст ему пришлось дважды останавливаться, чтобы перевести дыхание, а один раз он чуть не налетел на пьяницу, лежавшего на тротуаре. У входа в аптеку стояла какая-то аборигенка в красной виниловой мини-юбке и коротком черном топике и вытирала со щек слезы, но, увидев прущего прямо на нее Ника Лукакиса, вдруг выскочила на тротуар и резво побежала прочь, то и дело оскальзываясь в своих туфлях на высоченных шпильках.

А он все продолжал погружаться в глубины Кросса, в тесные объятия этого города и этой судьбы, которые в итоге сожрут их всех без следа, и наконец перед ним возникла знакомая красная ковровая дорожка, а путь ему преградил великан, куда более мощный и крупный, чем все те вышибалы, которых Нику довелось видеть на своем веку, а он видел их немало; одежда на великане была прямо-таки немыслимой белизны, той же, что и слой града, покрывший сейчас улицы Сиднея.

Теперь Куколка подошла к нему совсем близко. Она была страшно напряжена и не спускала пальца со спускового крючка. Она не промахнется. Она ничего не перепутает. У нее в запасе пятнадцать боевых патронов, оставшихся после того выстрела в Сребренице. К черту Сребреницу! К черту террористов! К черту весь этот траханый мир!

Она чувствовала, что вполне владеет собой. Пожалуй, она не сознавала, что все еще жива, до тех пор пока ей не стало настолько плохо, что захотелось убить. Как же так получилось, что быть убийцей или террористом – это в нынешнем мире кое-что значит, а быть ею, Куколкой, – это всего лишь снова и снова умирать? Как получилось, что ее попросту вышвырнули из этого мира и тогда она была вынуждена создать другой мир, свой собственный? Как получилось, что, когда одной лишь любви мало, человек вряд ли может помочь себе чем-то еще?

«Возможно, оружие открывает путь назад?» – думала Куколка. Возможно, поэтому к оружию прибегают люди, которых этот мир вычеркнул из своих списков? Люди, оказавшиеся поставленными с ног на голову, переделанными в нечто такое, что остальные могут только ненавидеть, перед чем могут испытывать только страх, ибо это «нечто» уже и на людей-то совсем не похоже? Возможно, в таком случае человеку только и остается прибегнуть к оружию? Но ведь это неправильно! Этого же совершенно недостаточно! – возмутилась она и тут же подумала: а что, собственно, в этом мире правильно и что значит «достаточно»?

И в ушах у нее зазвучал голос Уайлдер, которая объясняла ей, что в жизни можно получить все, что хочешь, только нужно заплатить соответствующую цену. Но за нее, Куколку, явно никто не собирался эту цену платить; ни один политик или журналист не собирался выступить в ее защиту. И единственным, с помощью чего она могла хоть что-то сказать, был украденный у Моретти пистолет. «Беретта» поможет все это как-то наконец прояснить. И пусть хотя бы на долю секунды, пока она не нажмет на спусковой крючок и эта комната не опустеет, она, Джина Дэвис, станет самой собой, а не неким их изобретением – этаким вредоносным существом, на которое люди уже наклеили свой ярлык.

Как странно, что этот тип, говоривший о ней такие гадости, называвший ее убийцей и чудовищем в человечьем обличье, до сих пор не понял, что она собирается сделать. Сама-то Куколка отлично понимала, что уже никогда в жизни не совершит более гуманного поступка. В общем, все было очень даже хорошо. И она подняла пистолет, чтобы он стал виден всем.

– Ты что, Кристал? – удивленно спросил Ричард Коуди. Ну, естественно! Он был уверен, что таково ее настоящее имя.

«БЛАМ!» – выдал пистолет. В груди Ричарда Коуди появилась зияющая дыра, а его правая рука странно дернулась вверх и вперед, и он упал навзничь. Кто-то пронзительно вскрикнул.

Глаза Куколке буквально заливал пот. Она вдруг почувствовала страшную усталость. Больше всего ей сейчас хотелось лечь и уснуть. Но у нее еще оставались несделанные дела. И в той тишине, которая всегда следует непосредственно за катастрофой, вдруг послышался какой-то странный одинокий звук. Похоже, что-то яростно скреблось у нее под ногами, и она посмотрела вниз.

Это был Ричард Коуди. Он лежал на спине и скреб ногами по полу в тщетной попытке отползти от нее подальше. Но тело ему уже не подчинялось. А еще Куколка увидела последние отблески заходящего ярко-красного солнца – точно мелкие брызги на стенах комнаты и на одежде людей. Затем, смахнув свободной рукой жгучий пот, она снова перехватила ею пистолет и больше уже не слышала ни гулких ударов собственного сердца, ни скрежета ног Ричарда Коуди, все еще пытавшегося сдвинуться с места. Сейчас в ушах у нее звучала только музыка Шопена. Она знала, что Шопен ее понимает. Но объяснить ничего этого не могла.

Она сделала еще пару шажков к Ричарду Коуди, извивавшемуся на полу и похожему на перевернутого на спину таракана, который тщетно пытается уползти прочь. Конечности Коуди отвратительно подергивались, точно лапки беспомощного насекомого; он конвульсивно сжимал и разжимал жирные дрожащие пальцы. И хотя в его уже подернутых предсмертной пеленой глазах плескался ужас, лицо у него было по-прежнему странно неподвижным, замороженным, начисто лишенным выражения, словно он и впрямь был не человеком, а насекомым. Когда у Куколки в ушах с особой силой зазвучали финальные аккорды ноктюрна Шопена, она почувствовала, что начинает слышать и другие звуки – чьи-то пронзительные крики, вопли и прочий шум, – и ее палец сам собой вновь прижался к спусковому крючку. А затем она опустила руку и, поднеся пистолет почти вплотную к голове Ричарда Коуди, выстрелила.