Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

Что бы я ни положила внутрь, кому-нибудь это вернет надежду на жизнь.

«У женщин нет даже прокладок, не забудь их».

В аптеке я рассматриваю розовые и фиолетовые упаковки. Поглощающие жидкость и при этом супертонкие, самые дорогие, с которыми прекрасно себя чувствуешь даже в облегающей одежде. И не требуют много места. Толстым слоем укладываю пакеты прокладок в чемодан. Тонкие подойдут. Какие могут быть выделения у голодных женщин?

Папа тоже что-то приносит. Смотрит на чемодан, как на гроб.

— Я должна забрать его, — сказала я ему.

Он не перечит моей боли, моей злости.

Чемодан отнимает время, занимает дни, становится между нами.

— Нельзя больше класть громоздкие вещи, говорю тебе. Не видишь, ни черта сюда больше не влезает?! — И бросаю отцу одеяла, которые он принес.

Кажется, чемодан вырастает за ночь, раздувается, как большой живот, превращается в контейнер… кажется, он должен спасти, накормить, одеть все Сараево! Смотрю на чемодан, и глаза сияют. Встаю среди ночи, проверяю срок годности антибиотиков, мюслей. Все пригодится, все понадобится… я бы все это расцеловала. Смотрю на чемодан, как мать на приданое своей дочери.

Сколько живых умирает на той войне?

Сколько мертвых живет в этом мире?

Я снова оживаю — ноги, лоно, живот.

В универмаге «Упим» скупаю кисточки, альбомы для рисования.

— Вы преподаете в школе, синьора?

Отвечаю:

— Я еду в Сараево.

И тогда у женщины крепкого сложения, поблекшей от однообразной работы у кассы, меняется выражение лица. Эта туша превращается в трепетную мать, лицо от волнения, от сострадания пошло красными пятнами. Даже кладовщик подключился, парень с сережкой в ухе и темными, как у наркомана, зубами; даже директор в полосатом галстуке. Вытаскивают вещи из подвала, остатки канцелярских товаров, одежды.

— Возьмите, возьмите, синьора, отвезите это.

Кладовщик еле сдерживает гнев:

— Машинкой, которой мы выковыриваем косточки из оливок, эти звери выковыривают глаза…

Он ездил в Югославию отдыхать, его подружка живет в Сплите. Настоящий рай, говорит.

В спортклубе на новом оборудовании вспотевшие девушки занимаются степом, поднимаясь на пластиковую ступеньку и спускаясь с нее.

Я стою в конце зала, передо мной подтянутые задницы, купальники-стринги. Тоже спускаюсь с платформы. Чувствую себя в хорошей форме, тренируюсь на беговой дорожке. Нужно быть сильной, чтобы вернуться в Сараево, нужно уметь так бегать, чтобы хватило дыхания убежать от смерти, чтобы она досталась кому-нибудь другому, постарше, не такому здоровому, как ты.

В раздевалке девушки мажутся кремом, выставляют напоказ нагие скульптурные тела… болтают о мужиках, о диетах, красятся, натягивают колготки.

Глаза закрываются, хочется спать после теплого душа, потом фена. Прощайте, девчонки, прощайте. Прощайте, стервочки.

Папа теперь старается больше меня, кружит по рынку Порто-Портезе, приобретая небольшие комплекты гаечных ключей, катушки с медной нитью, купил даже транзистор и прибор ночного видения. Еще немного, и чемодан разорвется. Смотрю на него — это моя последняя ночь. Наконец я уезжаю, лечу на одном из гуманитарных самолетов, наконец-то.

Мне звонит Виола. У нее нашли уплотнение в груди, она плачет из-за своей груди, плачет потому, что я уезжаю.

— Ты моя лучшая подруга.

На самом деле я случайно встретилась с этой девушкой, а она выдумала, будто мы подруги. Но сейчас мне кажется, что она не напрасно так считает, некоторые люди проникают внутрь тебя, как раковая опухоль, не успеешь заметить.

— Тебе страшно? — спрашиваю.

— Да пошло оно, это уплотнение!

Не понимаю, плачет она или смеется.

— А ты? Ты не боишься?

Я всего боюсь — боюсь грузовиков на автостраде, давки на концертах. Я даже молний боюсь, о войне и говорить нечего…

Папа приносит коробку с незрелыми персиками. Я возмущаюсь, но все равно мы кладем их и сверху закрываем шерстяными вещами.

Папа Армандо сел на чемодан, давя на него всем своим весом, а я, обходя кругом, застегиваю молнию. Вот и закрыто необъятное брюхо.

Хожу по квартире, везу за собой чемодан, пробую поднять. Я должна уметь обходиться без посторонней помощи никто, кроме меня, не понесет мой гуманитарный груз.

Держу чемодан у ног все время полета, который показало мне очень коротким из-за внезапно навалившегося на меня страха, такого, что сейчас, будь моя воля, я лучше полетела бы в Нью-Йорк. Внутренность самолета — железная, шероховатая. Несколько жестких сидений закреплены по бокам, а все остальное довольно большое пространство занято ящиками, сваленным в кучу брезентом. Пересекли море, летим над землей.

Во рту кислый вкус, как при несварении желудка. Руки и голова одеревенели, ноги вжались в металл, который трясется не переставая. Оглушительный рев моторов, обжигающих небо. Сейчас я знаю, что это может случиться, я чувствую. Вполне могло бы. Начинаем постепенно снижаться. Мы на виду. Прекрасная мишень для тех, кто прячется в лесу. В голове вертятся сцены, которые я видела: фрагменты сбитых самолетов, куски кабины, крыльев, срезанные ветки этого густого, как грязь, ельника. Во рту пересохло, язык вялый, серая мякоть, словно заплесневелый хлебный мякиш.

Кроме меня, еще трое гражданских, они летят с миссией мира на эту землю, где мира нет. Два врача и девушка-доброволец с независимого радио, Ванда. Крепкого сложения, мужиковатая, какая-то неухоженная, как некоторые славянские мужчины. Самая спокойная из всей группы. В куртке с кучей карманов, как у военных корреспондентов в фильмах, будто прячет там ручные гранаты. С начала осады уже два раза летала в Сараево, похожа на крысу, которая знает, куда бежать в случае необходимости. Жует жвачку, надувает пузырьки, они лопаются — легкие взрывы, от которых я вздрагиваю.

Из чемодана пахнет папиными персиками. Ванда улыбается, выдувает еще один пузырь, наверное, думает, что я умалишенная. Спрашивает меня, полечу ли я обратно тем же вечером: говорит, обычно интеллектуалы приезжают на несколько часов — достаточно, чтобы сказать, что они там были, чтобы почувствовать запах горелых муравьев.

— Горелых муравьев?

— От трупов такой запах.

Может, она думает, что я одна из писак.

— Я еду к мужу, он фотограф, в Сараево приехал несколько недель назад.

Спрашивает, как его зовут. Она знает Диего, говорит, видела в конце августа.

— Он хороший, но ненормальный.

— Почему ненормальный?

— Купался в Миляцке под обстрелом.

Мотаю головой, но она уверена. Уточняет: