Тропою волка - Михаил Голденков

— Город на ладан дышит. Один сильный удар — и мы ворвемся в Борисов, — запальчиво говорил Кмитич своим ратникам, — главное, договориться с горожанами, чтобы открыли ворота. И тогда смерть захватчикам!

— Это глупо. Гарнизон в Борисове силен и многочислен, а наших сил очень мало для штурма. Я не даю добро, — возражала Елена.

— Тогда я сам со своими хлопцами осуществлю задуманное, — пристально смотрел в глаза Елены Кмитич.

— Я запрещаю, — холодно отвечала Елена.

— А я и не спрашиваю. Просто ставлю тебя в известность, — холодно отвечал ей оршанский князь…

Из командиров лишь Сичко вызвался идти с Кмитичем, а его друг вилинец Плевако, к которому Кмитич уже начинал ревновать Елену, остался в лагере.

Два дня хоругвь в полтораста партизан кружила вокруг города, засылая в Борисов лазутчиков. Переодевшись в нищего, в город пробрался и сам Кмитич. Он встретился с бурмистром Тарасевичем и узнал, что борисовчане уже, в принципе, готовы к бунту, уже не раз пытались его поднять, но гарнизон московитов был недавно укреплен, а стены города слишком крепки для взятия Борисова такой небольшой хоругвью, как была у Кмитича. «Тут без пушек, без подкопов и без шанцев делать нечего», — думал и сам Кмитич, но все равно решил рискнуть и взять нахрапом упрямый город.

— Нам бы, главное, ворваться в ворота, — убеждал он бурмистра, — а ваша задача, пан Тарасевич, открыть нам эти самые ворота. Если мы беспрепятственно войдем, то штурма не потребуется, а мои хлопцы каждый трех московитов стоят.

Но умудренный житейским опытом, Тарасевич все равно колебался.

— Слишком уж малая у вас сила. Тут их почти пять тысяч, — говорил он, бросая на Кмитича недоверчивые взгляды. Однако темпераментный оршанец продолжал убеждать, говорил, что как только его хоругвь ворвется в город, то подоспеет и еще две сотни, а там и остальной отряд подойдет.

— Фактор неожиданности — великая вещь, — убеждал Кмитич бурмистра, и тот скрепя сердце согласился, предупредив, однако:

— Ворота я ночью распоряжусь тайно открыть, но сам буду делать вид, что ни при чем, что ничего не знаю. Если попытка сорвется, то ваши, кто случаем в плен угодит, не должны меня вспоминать вообще. Лады?

— Договорились, — кивал Кмитич, отчасти понимая, что рискует, подставляет под меч и пулю себя и своих людей, но уже ничего не мог с собой поделать: эта любовь скрутила его в бараний рог, мучила и терзала, словно палач, бьющий кнутом жертву, заставляла идти на безумные поступки. «Ничего, прорвемся, — говорил себе Кмитич, — я ей покажу, что значит Кмитич. Елена еще узнает меня, а если нет, то нехай меня убивают москали! И пусть она горько плачет!»

В середине марта снег все еще лежал на промерзлой за последний зимний месяц земле, а погода стояла, словно осенью, хмурая, небо заволокло серо-белесыми облаками, как будто все еще царил зимний февраль. Глядя из седла на изгиб узкой Березины, чернеющие на фоне все еще белых от снега крутых берегов голые деревья, словно аккуратным брадобреем подстриженные ровно сверху, с уже сидящими на мириадах голых веток грачами, Кмитич с тоской подумал, что его родная страна почему-то и представляется ему таким вот грустным зимним пейзажем, скупым, но до слез родным. Словно прощаясь, смотрел Кмитич на эти голые деревья, на темную воду реки, думая о том, что задумал безумие. «Ерунда! — гнал он тревожные мысли. — Безумие только и помогает выжить на этой войне. Мне же помогает если не Бог, то сам дьявол». Тем не менее чувство, что он прощается с родной стороной, не покидало полковника. «Может, повернуть назад? — задавал он себе вопрос, но тут же отвечал: — Обратной дороги нет! Или овею себя славой освободителя Борисова, или геройски сгину под стенами города!»

Ночью ворота Борисова открыли, и хоругвь в сотню всадников влетела в город. Первая неудача — внезапности не получилось. Практически тут же в ночной тишине, нарушаемой только топотом копыт, громко бабахнули выстрелы мушкетов, пальнула пушка. Партизаны сшиблись с конными стрельцами, зазвенела сталь. В какой-то момент на темных улицах Борисова все смешалось, и нельзя было понять, где свои, а где чужие, кони храпели и ржали одинаково, одинаково громко кричали люди. Оставшиеся за стенами города пятьдесят человек под командованием Сичко бросились на выручку товарищам, но в хаосе ночного боя долго не могли сориентироваться, открыв стрельбу по своим же…

Кмитич бился в первых рядах. Он уже свалил ударом ка-рабелы с коня здоровенного бритоголового стрельца. Кмитич вообще обратил внимание, что в гарнизоне Борисова, похоже, сидит некий отборный полк головорезов — все московиты огромного роста, в черных, почти поповских рясах, вооруженные до зубов, многие с уже зажившими шрамами на лицах. Эти громилы дрались отменно. Партизаны начали медленно отходить. Но ворота захлопнули, и хоругвь Кмитича взяли в кольцо. Вскоре со стороны зазвучали новые выстрелы, и Кмитич понял, что люди бурмистра стараются как-то помочь ему.

— Пробивайтесь к воротам и откройте их. Взорвите гранатами! Я вас прикрою! — крикнул Кмитич Сичко. Тот кивнул и бросился выполнять приказ. Кмитич продолжал сдерживать напор врагов. Партизаны дрались самоотверженно, но московитов скопилось вокруг них втрое, а может, и вчетверо больше… Ухнула граната. Потом еще две. По крикам и шуму Кмитич, уже раненный в плечо и бедро, слышал, что Сичко удалось открыть ворота и отогнать от них московитов. Но надолго ли?

— Уходим! Все! Быстро! — кричал Кмитич своим ратникам.

Партизаны, с трудом отбиваясь и отстреливаясь, бросились обратно, вон из города, оказавшегося для них коварной мышеловкой. Кмитич яростно рубил своей верной саблей наседавших врагов, сжимая в левой руке мушкетерский дагой, которым орудовал также весьма умело — уже ранил им четверых.

— Уходим, полковник! — крикнули ему.

— Уходите! — ответил Кмитич. В этот самый момент он хотел лишь одного: остаться и умереть, умереть за все свои просчеты, за погибших товарищей, за любовь. Чувствуя свою роковую ошибку, Кмитич жаждал теперь искупить свою вину кровью. Погибли его люди, вероятно, треть от всей хоругви, и он, Кмитич, должен за это ответить.

К нему подскочил очередной вражеский всадник, вскинул пистолет. Выстрел. Но Кмитич успел пригнуться — пуля просвистела у самого уха. Однако, выпрямляясь, Кмитич угодил под удар ручкой пистолета по голове. Все закружилось и поплыло перед глазами. После яркой вспышки от удара Кмитич вообще утратил на какой-то момент способность видеть. Новый удар вышиб его из седла. Полковник потерял сознание.

Очнулся Кмитич на холодном каменном полу лютеранской кирхи, его окатили водой из лоханки. Перед ним стояли люди в черных и серых одеждах, перетянутые ремнями. Ближе всех, с лоханкой, склонилось лицо какого-то чудовища: красное, словно маска, без бровей и ресниц, со скошенным на бок носом. «Неужто черти? Неужто пекло?» — первое, что успел подумать полковник. Руки человека над ним были такими же, как и лицо: обожженно-багровыми, словно он недавно побывал в огненном пламени.

— Очнулся, литовская мразь! — щербатый рот краснолицего растянулся в кровожадной улыбке.