Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

бы хоть это они понимали, но, похоже, что они ничего не понимают, кроме того, что они несчастные, согнанные со своих мест бесправные люди, которым мыть полы, стирать и пр. при любой армии, при любых порядках.

Для меня война, как мировое бедствие, страшнее всего, пожалуй, своей этой стороной: личным, внутренним неучастием в ней миллионов людей, подчиняющихся одному богу – машине государственного подчинения. Дрожа перед ней за свою шкуру, за свою маленькую жизнь, маленький человечек (немец ли, не немец – какая разница) идет на призывной пункт, едет на фронт и т. д. И если б хоть легко было сдаться в плен, плюнув на фюрера и прочее…

Можно, конечно, страдать от того, что происходит множество безобразий, ненужной и даже вредной жестокости (теперь только вполне понятно, как вели себя немцы у нас, когда мы видим, как мы себя ведем, хотя мы не немцы). Можно быть справедливо возмущенным тем, например, что на днях здесь отселяли несколько семей от железной дороги, дав им на это три часа сроку и разрешив «завтра» приехать с саночками за вещами, а в течение ночи разграбили, загадили, перевернули вверх дном все, и, когда ревущие немки кое-что уложили на саночки, – у них таскали еще, что понравится, прямо из-под рук. Можно. Даже нельзя не возмущаться и не страдать от того, например, что в 500 метрах отсюда на хуторе лежит брошенный немцами мальчик, раненный, когда проходили бои, в ногу (раздроблена кость), и гниющий без всякой медицинской помощи и присмотра. И тем, что шофер мимоездом говорит тебе: вот здесь я вчера задавил немку. Насмерть? – Насмерть! – говорит он таким тоном, как будто ты хотел его оскорбить, предположив, что не насмерть. И еще многим. Но как нельзя на всякого немца и немку возложить ответственность за то, что делали немцы в Польше, России и т. д., и приходится признать, что все, сопутствующее оккупации, почти неизбежно, так же нельзя наивно думать, что наша оккупация, оправданная к тому же тем, что она потом, после, в отмщение, – что она могла бы проходить иначе.

Ничего умнее и справедливее того, что немцев нужно добить, не считаясь ни с чем, не давая никакого послабления, ужас их положения доводя до самых крайних крайностей, – ничего нет. Это меньшее страдание на земле, чем то, которое было и было бы при наличии неразгромленной Германии, безотносительно к тому – чье страдание, на каком языке выражающее себя в молитвах, проклятиях и т. п.

–

Особая (послевоенная) тема забытых и отставших солдат. Вот и сейчас еще где-то в Гериттене у Сов[етской] границы сидят сапожники 5-й армии и кормятся чем бог пошлет. Машины за ними не присылают, сами они ничего не знают, но по инстинкту самосохранения на войне не спешат туда, куда не приказано, хотя по смыслу здравому нужно спешить. Сотни и тысячи людей – по одному, по два человека сидят на немецких фермах, охраняют скот, отъедаются на курятине и не знают, что им делать: бросить все и догонять, искать свою часть или, выполняя приказ, оставаться на месте, хотя кажется, что это уже никому не нужно. Вообразить и представить этакого Ваньку, владычествующего над десятком-другим немок и несколькими десятками полураздоенных коров, творящего свой суд и закон.

16. III А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва

…Посылаю вырезку главы[56], посланной ранее в рукописи. Пишу с нового места, где близость фронта очевиднее, но условия жизни как будто не хуже. Сегодня получил две твои открытки чуть не месячной давности. О пленуме как возможности увидеться я уже писал тебе. Хорошо, если выйдет так, но не думай худого, если я не приеду, т. к., может быть, меня опять не отпустят. Все, все мы накануне, как мне кажется, больших и радостных событий. Жду я их здесь не меньше, чем ты там.

Особенность нашего положения на фронте ты можешь понять из ежедневной сводки. По совести сказать, я не вижу в этом существенной разницы с иным каким-нибудь положением, которое в центре всеобщего внимания.

Живем сейчас в маленьком городке, который своими задами, выходящими к очень разбухшей сейчас речке, очень напоминает наши городишки, хотя прямой похожести почти нет. В окно моей мансарды (опять и опять мансарда – доподлинная, с косым потолком, спускающимся на спинку кровати) вид на эту речку и лесистый холм невдалеке. Я столько переменил квартир за войну и даже за последние несколько месяцев, что уже трудно представить, что буду жить постоянно в одной комнате с видом на крышу школы, где училась Валя…

19. III Р.Т.

Давно уже не писал лирических стихов, поэтому вчера поддался обольщению под живым, пронзительным впечатлением запаха земли из-под снега, мокрой жухлой травки, которое испытал во время последнего переезда, идя на какой-то станции в хвост поезда, где столовая. Но я забыл, что это не делается между прочим, а требует таких же усилий, как и та работа, что имеет сейчас первостепенное значение для меня в служебном и ином, общем смысле. Если б лирические стихи могли выскакивать сами собой, между делом, то пусть бы выскакивали. А так – придется потерпеть. День вчера ушел на эти несколько строк.

В поле, ручьями изрытом,

И на чужой стороне

Тем же родным, незабытым

Пахнет земля по весне.

Полой водой и – нежданно

Самой простой, полевой

Травкою той безымянной,

Что и у нас, под Москвой.

И, доверяясь примете,

Можно подумать, что нет

Ни этих немцев на свете,

Ни расстояний, ни лет.

Можно сказать: неужели

Правда, что где-то вдали

Жены без нас постарели,

Дети без нас подросли?

(Правда)

Давно за работой над «Теркиным» я думал описать его в фронтовой бане. Удерживало, между прочим, и то, что я уже давно распечатал отчасти эту тему в Даниле. Ближайшей главой до сегодняшнего утра мыслилась глава «Кто воюет на войне». Утром сегодня, вспоминая под впечатлением вчерашней бани всякие бани, где я мылся на войне, решил вдруг писать главу «В бане». Общий ритмический ее рисунок обозначался наподобие какого-нибудь перепляса – с медлительным началом, ускорением темпа, высшей точкой, где ритм должен как бы совсем выйти из рамок обычного и последним вздохом в предбаннике или просто во дворе по поводу весны, земли и конца войны. Но не чувствовалось особой внутренней темы – банного разговора. Вдруг решил