Час расплаты - Луиз Пенни

– Боли, – проговорила Рейн-Мари. – Или, может, скорби.

Богоматерь Скорби.

Звучало ненамного лучше.

– Господи Исусе, – сказал Габри. – Вы можете себе представить туристические зазывалки?

– Стропила? – переспросил Бовуар. – Кто же так назвал деревню?

– Судя по всему, Антони Тюркотт, – ответила Хуэйфэнь. – Это его единственная большая ошибка в картографии.

Она пояснила свои слова.

– Вы там побывали? – спросил Гамаш.

Наступило молчание, никто из кадетов не хотел отвечать на вопрос.

– Тот топонимист сказал, что деревня вымерла, – ответила наконец Хуэйфэнь.

– И все же, вероятно, стоит съездить посмотреть, – сказала Лакост. – Ну, чтобы увидеть своими глазами.

– Что увидеть? – спросил Жак и получил в ответ ее испепеляющий взгляд.

– Мы ведь не знаем, правда? Разве не в этом суть следствия? В следствии.

Амелия закивала, словно услышала вековую мудрость.

– Если Тюркотт нарисовал карту для своего сына, – Гамаш прикоснулся к краешку карты, – значит фамилия солдата тоже Тюркотт.

– Вот еще одна проблема, – сказала Хуэйфэнь. – В мемориальном списке нет ни одного Тюркотта.

– Может быть, он не погиб, – сказал Натаниэль.

Он так долго смотрел на молодого солдата, что почти влюбился в него. Теперь этот юноша так или иначе мертв. Или стал глубоким стариком и лежит в кровати.

– Вы тоже так считаете? – спросила Амелия, обращаясь к старшему инспектору Лакост.

– А вы? – ответила вопросом Лакост.

Амелия медленно покачала головой:

– Кто бы он ни был, домой он не вернулся.

– Почему вы так думаете?

– Посмотрите на его лицо, – сказала Амелия. – Никто с таким выражением лица не смог бы выжить.

– Может быть, этого юноши никогда и не было. Может быть, это собирательный образ всех молодых людей, погибших на войне, – сказал Бовуар.

– Витражная версия неизвестного солдата, – сказал Гамаш и задумался. – Солдат, символизирующий все страдания. Возможно. Но он кажется таким реальным. Таким живым. Я думаю, он существовал. Недолго.

– Про что они говорят сейчас? – спросила Рут.

– Про солдата с витража, – ответила Рейн-Мари. – Они говорят, что его, возможно, звали Тюркотт.

Рут покачала головой:

– Сен-Сир, Соси, Тюрнер. На стене нет никаких Тюркоттов.

* * *

– Он где-то там, – сказал Гамаш. – Одно из имен принадлежит этому юноше.

И опять Хуэйфэнь достала телефон и продемонстрировала фотографию списка с именами.

Все наклонились над столом и принялись читать. Словно мертвый мальчик мог заявить о себе.

– Он где-то там, – сказала Рут. – Может, не Тюркотт, но один из них. Этьенн Адер, Тедди Адамс, Марк Больё…

«Они были нашими детьми», – подумал Жан Ги.

– Берт Маршалл, Дени Перрон, Гидди Пуарье…

– Нам нужно будет поговорить с каждым из вас, – сказал Желина. – По одному. Начиная, пожалуй, с вас.

Он посмотрел на Амелию.

– Жо Валуа, Норм Валуа, Пьер Валуа.

Они слушали Рут. Одно дело было читать имена на дереве, и совсем другое – слышать их. Голос старой поэтессы звучал как колокол. Они искали одного юношу среди убитых.

– Тут есть отдельная комната, – сказал Гамаш, вместе с другими поднимаясь на ноги.

– Merci, – сказал Желина. – Но я не думаю, что вы нам нужны, коммандер.

– Простите? – сказал Гамаш.

– С этого момента мы можем сами.

– Не сомневаюсь, что вы можете, но я хочу присутствовать во время ваших разговоров с кадетами.

Кадеты, а также Лакост и Бовуар переводили взгляд с Гамаша на Желина, стоящих друг против друга. У каждого вежливое выражение на непримиримом лице.

– Я настаиваю, – сказал Гамаш.

– На каком основании?

– In loco parentis, – ответил Гамаш.

– Что он сказал? – спросила Рут.

Гул разговоров вокруг них продолжался, лишь изредка прерываемый взрывами смеха.

– Какой-то локоть, – сообщила Клара.

– И что-то про пародонтоз, – добавил Габри.

– При чем тут пародонтоз? – удивилась Рут.

– In loco parentis, – пояснила Рейн-Мари. – Это латынь. Выступающий вместо родителя.

– Вы хотите выступать вместо родителя? – спросил Желина то ли с изумлением, то ли с недоверием. – Выступать в качестве ее отца?

– В качестве родителей всех их, – сказал Гамаш. – Кадеты доверены мне.

– Я не ребенок, – отрезала Амелия.

– Я не собираюсь попечительствовать…

– Именно это вы и хотите делать, – сказала Амелия. – In loco parentis имеет точно такой смысл.

– Мы можем связаться с ее отцом, если хотите, коммандер, – сказал Желина. – Если это сделает вас счастливым. Возможно, он появится здесь уже через час.

– Нет, – возразила Амелия.

Гамаш ничего не сказал, но вид у него был испуганный. Всего одно мгновение. Словно ему отвесили пощечину.

Рейн-Мари с другого конца комнаты заметила замешательство мужа и подумала: заметил ли кто-то еще?

– Не сердитесь на месье Гамаша, – сказал Желина Амелии. – Он с этим ничего не может поделать. Я подозреваю, что у него слишком развит родительский инстинкт. Он не хочет, чтобы кто-то еще страдал так, как страдал он.

– Вы это о чем? – спросила Хуэйфэнь.

– Прекратите, комиссар, – предостерег его Гамаш.

– Его родители погибли в результате аварии, учиненной пьяным водителем, когда месье Гамаш был ребенком. Водителю тогда было чуть меньше, чем вам сейчас, – сказал он кадетам. – Вам тогда сколько было? – спросил он у Гамаша, который смотрел на него, едва сдерживая ярость. – Восемь? Девять?

– Зачем вы поднимаете эту тему? – потребовал ответа Бовуар. – Она не имеет никакого отношения к делу.

– Неужели? – спросил Желина и в тяжелой тишине уставился на Гамаша. Потом продолжил: – В конце концов, кадеты должны понимать, что у нас у всех есть свой груз на плечах. Вы не согласны, коммандер? Тяжесть, которую мы несем на себе всю жизнь. Подобные вещи могут испортить нам существование. Или сделать нас сильными. Они могут озлобить нас или научить состраданию. Они могут заставить нас совершать то, на что мы не считали себя способными. Привести к замечательным жизненным успехам. Например, к званиям старшего инспектора и коммандера. Или ко всяким ужасам. Мрачным, темным поступкам. Может быть, Мишель Бребёф – не единственная наглядная иллюстрация. Может, они могут чему-то научиться и на вашем примере, месье Гамаш.