Избранное - Леонид Караханович Гурунц

— Как не встанешь, бала, а работа?

— Я же сказал, мама, на работу не пойду. Хоть повесьте, не пойду!

— Да что с тобой стряслось, Аво? Чего это ты все отворачиваешься от меня?

Мать наконец увидела. В первую минуту она, словно обжегшись горячей картошкой, не могла и слова вымолвить. Но когда оцепенение прошло, она вдруг разразилась неистовым криком.

— Да кто это тебя так, бала-джан? — сквозь рыдания причитала она. — Чтоб рука отсохла у того, кто тронул тебя! Чтоб оскудела ветка, которой он коснется! Что сделали с ребенком, люди добрые?

Дед оттащил мать от постели Аво.

— До чего вы голосисты, женщины! Можно подумать, что тут человека зарезали, так раскричалась. Если бы от таких царапин умирали дети, то ни одного взрослого не было бы на свете! Перестань плакать, будет!

Отвернувшись, дед сам утер со щеки слезу.

Аво целый день метался в жару и бредил. В бреду он выкрикивал оровелы и сам же себе тихо подпевал: «Я-о-о!»

Я выбегал за дверь, чтобы не разрыдаться у постели.

Вечером жар вдруг спал, и Аво попросил есть.

Сидя на постели, Аво уплетал вчерашний суп, когда пришел Вартазар.

Аво как ни в чем не бывало продолжал есть. Дед молча курил. Войдя, Вартазар задержал свой взгляд на Аво.

— Я вижу, у этого щенка не испортился аппетит, — промолвил он наконец, скривив свое лицо.

Клубы дыма заволокли гневное лицо деда.

— Я гончар, ага, и в цирюльном ремесле не разумею, — раздался его голос из-за плотной пелены дыма. — Скажи, что тебе еще нужно в этом доме?

— Покорности! — закричал Вартазар. — За такие благодеяния, которые я делаю вам, другие пятки бы лизали, а тут какой-то паршивый щенок честит меня как самого последнего человека!

— Убей меня на месте, если я знаю, чем он заслужил твой гнев, — спокойно сказал дед. — Говори толком.

— Будто не знаешь, каким зловонием набит рот этого гаденыша? — продолжал греметь Вартазар. — Но я не управы пришел искать у тебя, уста. Бальзам от его змеиного языка сам найду. Можешь не утруждать себя лишней заботой. Я пришел сказать, что если он завтра не выйдет в поле, то придется платить неустойку.

Дед перестал дымить. Когда я увидел его лицо, оно показалось мне гордым, даже надменным. Обернувшись к матери, он сказал:

— Сноха, неси-ка чувал.

Мать молча приволокла чувал с мукой.

— Сколько я должен, ага?

III

Расположившись на подоконнике, я готовлю уроки. Сосредоточиться не могу. Такие новости. Исчез дядя Авак. Он пошел на родник и больше не вернулся. Утонул? Убили? Язва мне на язык, что я говорю? Не вернется? А может, он, как дядя Саркис или Сако, подался к Шаэну? Разве от этих взрослых что-нибудь узнаешь?

Прошло уже больше часа, как все легли, но дед не спал. Он все ворочался, кряхтел, наконец встал и, набив трубку, потянулся к коптилке, чтобы прикурить.

— Что читаешь, мой эфенди? [70] — послышалось над моим ухом.

— О Парижской коммуне, дед.

Через мое плечо он уставился в книгу:

— Что ты говоришь, Арсен? Разве была еще другая коммуна, кроме нашей, Бакинской?

— Да. Была. Только это было давно, почти пятьдесят лет прошло с тех пор.

— Гм!.. — Дед пыхнул мне в лицо дымом. — Я что-то не помню. И долго они правили страной?

— Семьдесят два дня. Потом версальцы — эти почище наших дашнаков будут — победили коммунаров, много тысяч казнили, а других отправили на каторгу.

— Не сказка?

— Нет, дед.

— Так погибли, значит, бедняги, — задумчиво произнес дед. — В России вон тоже бьются. И нам Шаэн… — начал было он, но, оборвав себя на полуслове, поднялся. — Не пора ли спать, Арсен?

— Я сейчас, дед. Еще полстранички, и все…

— А как учитель, Арсен? — спросил дед, когда я уже был в постели.

— Ничего, дед.

— Все кашляет?

— Нет, дед, ему сейчас лучше.

— Дай бог ему здоровья! — доносится до меня откуда-то издалека.

— Дай бог! — шепчу я, засыпая.

*

Утром, как только Карабед, сделав свой первый визит, ушел, мать сказала:

— Сегодня я зарежу красноперого петушка. Не ждать же, пока Карабед свернет ему шею.

Сперва это известие нас как громом поразило. Красноперый петушок был нашим общим любимцем. Ему и пяти месяцев не исполнилось, но уже во всем он проявлял свой петушиный норов.

Решение матери в другое время вызвало бы яростный протест со стороны всех в доме, но сейчас никто не проронил ни единого слова в защиту любимца.

В самом деле, этот бездельник Карабед приглядывался к нашему петушку, а однажды он даже такой разговор повел с матерью:

— Хозяйка, сколько набежало этому петуху месяцев?

Мать побелела, но все-таки выжала улыбку:

— Господь с тобой, что ты! Поганенький он еще, в комлях.

Карабед насупился:

— Как хочешь, хозяйка, подожду еще денька два, а там порешим с петухом, — и, хищно облизываясь, показал, как он его порешит.

Все это и сковало нам языки.

Мать прошла на середину двора и, вытянув вперед руку, сделала вид, что сыплет корм.

— Тю-тю-тю! — звала она.

На зов из подворотни, со всех дыр и уголков двора стали сбегаться цыплята весеннего выводка. Всю взрослую птицу Карабед давно съел.

Красноперый петушок подошел последним.

Став позади всех, петушок медленно поднял нарядную голову, увенчанную гребнем, и карим доверчивым глазом уставился в руку матери.

Он даже не думал отбегать, когда мать осторожно занесла руку над ним, и такая была доверчивость в этом кротком косящем взгляде!

Мать схватила петушка, и только тогда, возмущенный необычным поступком, он поднял неистовый крик, на который цыплята тотчас же отозвались тревожным вскриком.

Неподалеку стоял дед и своим перочинным ножом водил по бугристому глянцевому оселку.

Дед протянул мне отточенный нож, но я сделал вид, что не замечаю.

На крыльцо вышел Аво. Дед поманил его пальцем.

Дальше я ничего не видел. Мать сунула мне в руки завтрак, и мы с дедом вышли со двора. Только на улице я, не выдержав, оглянулся. Посреди двора красным комочком лежал наш петушок. Одним крылом он двигал в воздухе, будто прощаясь с нами…

Я смахнул набежавшую слезу, а дед сказал:

— Легкая рука у нашего Аво. Сразу видно — не для убийства она.

День прошел незаметно. Солнце еще не закатилось, и от него в гончарной пятнами лежал свет, когда дед начал собираться.

— Кончай, Арсен. Петушок давно ждет нас. Отужинаем сегодня как люди.

Вот и вечер. Клубится над открытой кастрюлей белый пар. Мать в облаках пара разливает суп.

— Ешьте, потом дам мясо.

Ужин был действительно на