Помощница лорда-архивариуса - Варвара Корсарова

— Похищение и попытка насилия караются жертвенным алтарем, Уго. У меня есть связи в высшем судебном триумвирате; я добьюсь, чтобы привести приговор в исполнение доверили мне. С редким удовольствием возьмусь за ритуальный нож.

Старейшина сдавленно зарычал и осекся. Я заволновалась, схватила хозяина за руку, привстала на цыпочки и горячо зашептала:

— Джаспер, прошу, не надо! Не стоит из-за него…

Он словно не слышал. Мягко поддержал за руку и повел вниз.

Ноги дрожали, я путалась в полах тяжелого черного пальто и чуть не упала на лестнице. Господин Дрейкорн наклонился, словно хотел подхватить на руки; я встрепенулась, выпрямилась из последних сил и выровняла шаг.

— Как вы поняли, что мне нужна помощь и куда я делать?

— Благодари свою закадычную подружку, безумную Крессиду. Она увидела, как этот тип тебя уводит, и послала в город слугу, чтобы найти меня. Как только вернулся, услышал альфина; он поднял такой шум в виварии, что было слышно снаружи. Бился, кричал и плакал. Альфины чувствуют неладное, а ты ни за что не бросила бы его. Горничная рассказала остальное, вот мы и помчались сюда.

Он помолчал; затем добавил:

— Очень боялся, что не успеем.

Улица была полна зевак — стояли в отдалении, перешептывались, но подойти не смели.

Подошли к коттеджу, где когда-то жили мы с отцом. Дверь оказалась запертой снаружи. Замок ломать не пришлось: неловко, боком, из толпы выскользнула вторая жена старейшины — беременная, неуклюжая — протянула ключ и поковыляла прочь.

Господин Дрейкорн отомкнул дверь.

— Камилла! Меня заперли здесь, я не мог…

Тяжело дыша, громко стуча костылем вышел отец. Глаза под морщинистыми веками беспокойно перебегали с меня на моего спутника.

Мужчины смерили друг друга нехорошими взглядами. Я знала, что хозяин производил впечатление человека жесткого, властного и неуступчивого, а в дурном настроении выглядел невыносимо надменным; отцу господа подобного склада были как кость в горле, он начинал хорохориться, задираться и язвить. По тому, как отец крепче перехватил костыль и выпятил подбородок я поняла, что перенесенные испытания мало повлияли на его характер.

Отец не до конца понял роль господина Дрейкорна в недавних событиях и собирался внести ясность в своей обычной манере. У господина Дрейкорна лицо окаменело, глаза прищурились. В памяти всплыли все нелестные слова, которыми в прошлом он не раз отзывался о моем отце; считал его эгоистом и некудышным родителем. Назревал неприятный разговор. Отцу вот-вот предстояло пережить унижение, от этой мысли стало тревожно и стыдно.

Я встрепенулась, намереваясь вмешаться; господин Дрейкорн заметил движение. Что-то он прочел на моем лице, потому что лоб его разгладился, взгляд смягчился; он спокойно склонил голову и, почти не делая над собой усилия, произнес вполне почтительным тоном:

— Вы фельдшер, господин Изидор, и лучше знаете, как помочь вашей дочери. Камилле немало досталось. Ей нужен сон, еда, уход и компания близкого, любящего человека. Теперь вы в безопасности и беспокоиться не о чем. Сейчас я ухожу — мы с моим спутником разместимся на постоялом дворе в Олхейме. Вечером уедем и заберем Камиллу с собой. Всего хорошего.

С этими словами повернулся и вышел. Затопили облегчение и благодарность; чтобы не огорчать меня неприятной сценой, хозяин усмирил свой нрав.

Отец стукнул костылем о пол и неловко произнес:

— Кхм, кажется, господин Дрейкорн порядочный человек, даром что теург.

Затем, спохватившись, обнял, втянул со всхлипом воздух; тут же выпустил из объятий, усадил на продавленную кровать, и со всей скоростью, которая позволяла больная нога, сходил к столу и принес чашку подогретого молока с медом.

Я кивнула — на слова сил уже не осталось. Как только опустошила и отставила чашку, упала на подушку и забылась сном.

Проснулась на следующий день около полудня. Болела голова, ныло разгоряченное тело, все еще укутанное в пальто хозяина. Мне было приятно чувствовать на плечах тяжесть принадлежащей ему вещи, и я с удовольствием потерлась щекой о шершавую черную ткань и втянула едва заметный аромат муската и гвоздики. Под пальто не было ничего, кроме сорочки, изодранной похотливыми руками старейшины; от воспоминаний передернуло. К счастью, возле кровати кто-то оставил традиционное платье, шаль и даже чепец.

Вышел отец, кивнул на одежду:

— Приходила твоя подруга Кендра. Вот, принесла наряд на первое время.

Затем сел рядом на кровать и сунул в руки тарелку с жидкой овсянкой.

Пока я ела, отец гладил меня по спине и молчал. Ему не терпелось приступить к расспросам, и я не стала томить его. Рассказала, как в столицу явился Освальд и обманом заставил приехать. О случившимся в доме старейшины поведала в общих чертах — не хотела тревожить.

Отец же рассказал, что последние недели старейшина устроил ему невыносимую жизнь. Пользуясь влиянием в округе, подговорил лавочников не отпускать продукты; настроил против него горожан и заставил хозяйку отказать в жилье. Затем явился и принялся лить мед; признал, что погорячился, каялся, что был низок и злопамятен, а после заявил, что ждет моего возвращения в общину со дня на день. Уверял, что я прислала ему письмо, просила принять обратно. В конце концов обманом перевез отца в коттедж, запер и приставил псов для охраны.

Затем отец перешел к расспросам о моей жизни в столице. И вновь я не стала волновать его. О прошлых страданиях умолчала; исправить все равно ничего было нельзя. Горячо хвалила господина Дрейкорна, рассказывала, как мне повезло оказаться в его доме.

Тревога постепенно уходила с лица отца; он лучился, жадно расспрашивал о том, что я успела повидать в Аэдисе, затем пустился в воспоминания. В столице отец провел лучшие годы своей жизни, и память о них оставалось светлой, хотя и окрашенной горечью утраты. Не могла я мучить отца откровениями о неприглядных сторонах столичной жизни, поэтому только вздыхала украдкой; знаю, господин Дрейкорн был бы мной недоволен.

Я огляделась и с тяжелым сердцем признала, что родной дом больше таковым не был. Когда отца изгнали из общины, а я уехала следом, в коттедже обосновалась Джейма, первая жена старейшины. Дом она приспособила для хранения свиных шкур, которые выделывала на продажу. В комнатах стояли рамы с натянутыми лоскутами кожи, валялись обрезки и мусор, уксусный запах дубильных веществ разъедал ноздри. По углам пыль и грязь, от моих картин и безделушек ничего не осталось. Запустение и уныние в комнатах поселило уныние и в сердце.

— Я сегодня поговорил кое с кем из послушников, — поведал отец с видом таинственным и злорадным, — в общине ходят слухи — совет старейшин решил, что Уго недостоин носить звание «просветленного». Поговаривают об изгнании. Не знаю, решатся ли они в конце концов, но прежнего доверия к нему нет.

Внизу раздался стук; отец спустился открыть дверь, но вскоре вернулся.