Мамины субботы - Хаим Граде

— Это вам не Гражданская война! Без вас справимся! Назад, по вагонам!

Несколько человек оторвались от высыпавшей из эшелона толпы и исчезли между зданиями. Неизвестно, то ли они увлеклись преследованием шпионов, то ли они сами шпионы. Солдаты открывают огонь, пули свистят над головами. Кто-то из гражданских краснеет от гнева и кидается на красноармейцев с кулаками:

— Дурак! Куда ты стреляешь?

— Я офицер! Я тебе покажу, как стрелять!

— Это не Гражданская война! — рычит командир из последних сил. — Назад, по платформам!

Мы лезем на свои платформы, соседи кипятятся, рассказывают друг другу, куда и как убежали шпионы. Громче всех орет заводской рабочий: «Никого они, эти солдаты, не подстрелили! Ни одного человека!» Он оглядывается, словно ища на нашей платформе того самого неподстреленного шпиона, и его взгляд утыкается в освобожденных лагерников, которые все это время сидели на своих местах.

— Одного заключенного не хватает! — заявляет заводской рабочий.

Не хватает лагерника с русыми кудрявыми волосами и редкими зубами, того, который сказал рабочему, что его посадили за потерю паспорта.

— Вот он! — хором кричат мои соседи.

Из-за кустов выходит арестант. Он идет неторопливо, сонно-задумчиво, натягивая свои спущенные штаны, словно он один в чистом поле и ему некого стесняться.

— Где ты был? — орет вся платформа.

С других платформ его тоже пожирают глазами, и из десятков глоток вырывается мстительный крик, рев хищного зверя, который всем своим напряженным тяжелым телом, лапами, когтями и зубами, бросается на съежившуюся жертву:

— Шпион!!!

Бестолковый лагерник застывает у эшелона как громом пораженный. Он не говорит, не двигается, и его острые скулы становятся еще острей оттого, что он стискивает зубы, чтобы они не лязгали. Низенький командир с группой солдат кидается к нему и приказывает поднять руки. Арестант поднимает их так высоко, словно тонет в глубоком болоте и делает последнее усилие, чтобы держать на поверхности хотя бы кончики пальцев. Поднятые руки тянут за собой телогрейку, являя взгляду обгоревшее на солнце тело без рубашки и простую веревку, которая держит ватные штаны. Весь эшелон затаивает дыхание. Командир обыскивает арестанта, выворачивает его карманы и достает у него из-за пазухи длинную костяную расческу.

— Франт, — улыбается военный, глядя на оборванного лагерника с кудрявыми волосами, и возвращает ему расческу. — Ступай!

Командир, который до этого требовал, чтобы все вернулись на свои места, с арестантом, как назло, обращается дружелюбно. Эшелон просто кипит от ярости, потому что заключенные — враги Советского Союза. Они могут быть завербованными шпионами или скрывать в своей среде немцев.

— Парашютисты выскочили из банды заключенных! — эхом проносится по платформе.

— Ну и командир! Наверное, у него отец кулак или сам он белогвардеец, потому и поддерживает врагов народа! — раздается голос из плотных рядов беженцев.

Командир смотрит на густую людскую массу, закусив губы, словно едва сдерживается, чтобы не отдать солдатам приказ навести винтовки на толпу гражданских. Он велит красноармейцам забраться на платформы и проверить документы у эвакуированных, а потом сопровождать эшелон, пока он не покинет военную зону. В тех, кто попытается спрыгнуть, — стрелять на месте без предупреждения!

Солдаты рассредоточиваются по эшелону, а командир бежит к локомотиву и машет руками, сигналя, чтобы поезд тронулся. На нашу платформу поднимается молодой солдат с костлявым лицом, серыми глазами и небритым, колючим подбородком. Вслед за ним карабкается кудрявый лагерник и садится на прежнее место среди арестантов.

Как только на платформе появляется солдат в длинной шинели и с винтовкой, к нему с паспортами протягиваются десятки рук. Он бросает взгляд на первый паспорт и хочет его вернуть, но другие беженцы суют свои носы в документ соседа, не доверяя солдату, — вдруг он что-то просмотрел. Через минуту проверенный кричит недоверчивым спутникам:

— Я вам свой паспорт показал, теперь вы мне свои покажите!

Поезд трогает. Солдат и его добровольные помощники широко расставляют ноги, чтобы удержаться на качающемся полу, и проверка продолжается. Заводской рабочий, предъявивший всем свой паспорт, победно машет раскрытой книжечкой и показывает на меня:

— А он?

— Ваши документы. — Солдат останавливается рядом со мной, и у меня замирает сердце. Я вижу, что они ищут жертву, а я с запада. Еще в Борисове, поднимаясь на платформу, я слышал шепот, что западные жители помогали немцам прогнать Красную Армию и кроваво рассчитались с русскими, не успевшими бежать из новых советских областей.

Солдат заглядывает в паспорт. Вокруг него стоят мои соседи, холодно, отчужденно, словно забыв, что все это время мы ехали вместе. Командирша, которая во время ссоры с рабочим заступилась за меня, а потом попросила принести воды, тоже сидит с гневным лицом, будто готовясь отрицать, что знает меня, когда я призову ее в свидетели.

— Еврей, — бормочет солдат и возвращает мне паспорт. Командирша поднимает голову и весело, по-свойски, даже преданно смотрит на меня.

Проверяющие окружают заключенных. Те говорят, что у них нет документов. Паспорта отобрали при аресте, а когда арестантов выпускали, некому было выдать им бумаги. Их освободили, когда немец был у самого лагеря, и начальники разбежались первыми.

— Каждый немецкий шпион может сказать, что у него нет паспорта, потому что он освобожденный заключенный, — встревает заводской рабочий.

— Встаньте, мы посмотрим, что у вас с собой, — приказывает солдат.

Лагерники встают медленно, лениво, с застывшим отчаянием на лицах. Только арестант с русыми кудрями остается сидеть, привалившись спиной к ящичку, который загораживали собой заключенные.

— Встань, — командует заводской рабочий. — Что там у тебя за спиной?

Арестант продолжает сидеть, раскинув ноги на опустевшем дощатом полу и запрокинув голову. Он замер и напряженно смотрит на проносящиеся мимо телеграфные столбы. Наконец по его окаменевшему лицу проходит дрожь — и, вытянув вперед руки, он вскакивает и слетает с платформы быстрее птицы.

Все стоят в растерянности, онемев, застыв на своих местах. Солдат бросается к краю платформы, за ним следует заводской рабочий с жадным огоньком в глазах. Я вцепляюсь руками в пол: не вскакивать! не смотреть! Еще подумают, что я тоже хочу спрыгнуть… Солдат стреляет, и по его лицу, развернутому ко мне в профиль, я понимаю, что он не попал. Он стреляет второй раз, и заводской рабочий аж подскакивает от удовольствия:

— Есть!

Солдат стреляет в третий раз, и рабочий смеется:

— Точка!

Беглеца подстрелили.

Солдат стоит бледный, спокойный, с холодным блеском в серых глазах и жестокой победной улыбкой в уголках сжатого рта. Мои соседи вдруг изменились. Они больше не кричат от радости, не грозят кулаками, их лица сдержанны, серьезны, лбы наморщены. На других платформах, с которых было видно, как упал подстреленный беглец, тоже стало тихо, так тихо, что я слышу, как стонут вагонные колеса, словно в них вселились предсмертные хрипы жертвы.